Всяческие истории, или черт знает что - [43]

Тут взялся дьявол и за лошадей. Благородные то были кони, сильные и смелые, никогда еще не бывавшие в руках возниц-злыдней, — а пройдохи эти для лошадей то же, что для людей деспоты. Благородные кони благоразумным господам в трудную минуту приходят на помощь, совершая порой невозможное, но от неуважительного отношения каждый волосок на шкуре встает у них дыбом. Так что и кони перестали вдруг слушаться, им-то невдомек, что Бенц поскорее хотел встретиться с девушкой, не то отвезли бы его со всем старанием. А так — встали и ни с места, а когда он принимался охаживать их кнутом, так и вовсе пятились назад, брыкались и рвались на волю. Бенц все больше гневался, лошади все меньше слушались, Бенц ярился, лошади рвались. Тут Бенца настигло копыто коренного; с проклятиями полетел он наземь, а колеса телеги раздробили чертыхающемуся вознице голову. Теперь-то дьявол его заполучил и отправился с ним прямиком в ад, а там пришлось Бенцу возить на себе камни, до зазнобы своей ему теперь было вовек не добраться. Но принадлежал он дьяволу не целиком и полностью, не таким уж он был и злым — это черт выбрал момент и соблазнил его; для него еще возможно было спасение. Было обещано, коли сможет он обратить какого-нибудь пройдоху-возницу, чтобы перестал тот изводить лошадей и тем самым уберег свою душу от когтей дьявола, избавлен будет от огненного кнута и распряжен из огненной повозки, и сможет вернуться к Айзи, которая давно уже была в лучшем месте, но по-прежнему хранила верность Бенцу, а сынок трактирщика так ничего и не добился. В определенные ночи позволено было ему отлучаться, чтобы попытаться исполнить завет. Тогда он и сам выдавал себя за черта и принимался донимать возниц, как те донимают своих лошадей, да так их чихвостил, что они воззвали бы к Господу, если бы только знали как.

Много, много лет мучил он возниц то здесь, то там; однако наставить на путь истинный так никого и не удалось. Да вот только самим возницам это было вовсе не на руку. Потому как в следующий раз, когда поднимали они руку на лошадей, дьявол являлся самолично и сворачивал возницам шеи, после чего запрягал их в огненную свою повозку. Этот-то Бенц, Дани, на тебя и напустился, так что готовься вскоре оказаться в повозке дьявола, причем не на козлах».

Все слушали историю в глубокой задумчивости, причем дрожали сильнее прежнего, а Дани так и вовсе побелел как полотно и попросил у конюха разрешения спать эту ночь у него, одному ему будет ох как боязно. Раньше он бы сказал не «боязно», а «Черт меня побери!». Конюх, и сам трепетавший как осиновый лист, охотно разрешил ночлег, ему и самому было не по себе. То ли украденный овес не давал покоя, то ли думал он, что и конюхов дьявол охотно приберет к рукам не хуже возниц. Дрожа от страха, все, кроме портного и миловидного юноши, разошлись. Портной с удовольствием унял бы дрожь у Марайли, но Марайли, хохотушка-горничная, никакого интереса к стучащему зубами портному не выказала, а наоборот, выпроводила его поскорее. Он же, каков наглец, не пожелал уходить — он, видите ли, имеет право сидеть в трактире столько же, сколько и тот щеголь. Красавец, впрочем, тоже вскоре ушел, а куда — этого портной, которого Марайли таки-удалось спровадить, никак узнать не мог; на улице он его уже не нашел. Тут задрожал он в два раза сильнее, подумав, что это, должно быть, был сам черт, который теперь уличит его в краже материала и ниток. Он вернулся, принялся ради всего святого умолять Марайли спасти его от дьявола, но слушать его было некому — давно уже горничная слушала песни поприятнее; так что пришлось бедному портняжке, словно под шпицрутенами, пробежать меж длинных колючих изгородей, каждый сук в которых казался ему самим дьяволом, и каждый раз сердце его заходилось и изо рта рвался крик: «Этот тебя заберет, заберет!»

На другое утро Дани и конюх ждали, пока рассветет, а до этого и носа не хотели показывать наружу. На Дани лица не было, был он белее снега и ступал, словно по тонкому льду. Медленно разгрузил он груженную вином повозку, а конюх вызвался помогать и пообещал подыскать другого возницу. И только дважды попросив конюха как следует задать лошадям корму, вошел Дани в залу, где обнаружил завтрак, однако же впервые в жизни отодвинул от себя масло и мед и заявил, что ему достаточно простого хлеба, а вообще почаще бы благородные персоны жевали пустой хлеб и жена-де у него дома радуется, когда и хлеба-то хватает.

Марайли посмотрела на поскромневшего вдруг Дани с ухмылкой и спросила, как ему спалось, и не обратился ли он, да не являлся ли черт свернуть ему шею. Но времени отвечать у Дани не было, он молился, да так истово, что кофе едва не остыл. Ощущение было такое, что он хотел наверстать молитвы за много лет. Марайли уж не знала, что и думать — смеяться или плакать от умиления. Наконец Дани засобирался, взял даже остатки хлеба для лошадей и говорил с ними так ласково, насколько это было возможно для сорокалетнего возницы, и с такой осторожностью вывел их, словно это были самые настоящие принцессы. Одним словом, был он с ними обходителен, но то и дело посматривал через плечо, не видно ли там когтей. Когда пора было выезжать, он так тихо сказал: «Ну, с Богом!», что кони ничего не поняли, а Марайли уже не смогла сдержаться и расхохоталась, особенно когда конюх решил помочь товарищу еще более нежным «Пошел!». Но Дани и виду не подал, лишь повернул к Марайли задумчивое свое лицо, грустно взглянул на нее и, все еще слегка дрожа, уехал.