Вся проза в одном томе - [165]

IV

В начале лета текущего года я с отличием окончил школу и готовился к поступлению на филфак МГУ. У меня тогда была девушка — Валя.

Однажды вечером я вернулся домой после очередной прогулки с ней. Когда я вошёл в квартиру, там стояла гробовая тишина. Я позвал маму, но никто не ответил. Хотя мамины туфли были на месте. Более того: рядом с ними стояли ветхие и рваные мужские ботинки.

Я прошёл на кухню. Там сидела мама, а напротив неё — незнакомый мне мужчина. Сперва я подумал, что это может быть её сослуживец. Или наш сосед. Да мало ли кто это мог быть.

— Здравствуйте, — сказал я ему.

Вместо ответа незнакомец посмотрел на меня выпученными глазами, будто увидел ангела, слетевшего на крыльях с небес.

— Это он? — спросил он маму, не отрывая от меня потрясённый взгляд.

Тут я заметил, что мама плачет, отвернувшись к окну. Она ничего ему не ответила. Незнакомец встал и подошёл ко мне.

— Какой большой! — воскликнул он и развёл руками. — Пашка! Сынок!

И он крепко обнял меня. А мама так и сидела, глядя в окно и скрывая слёзы. Мужчина отпустил меня, продолжая держать руки на моих плечах и восхищённо меня разглядывать.

— Сколько ему? — спросил он маму.

— А ты сам-то как думаешь? — с внезапным раздражением ответила мама, так и не повернувшись к нему.

— Князь Белогорский! — с гордостью произнёс незнакомец, будто и не заметив её грубости.

Я впервые услышал эту фамилию, которая тогда мне ещё ни о чём не говорила. Я испытывал нечто среднее между восторгом и испугом. Восторг — потому что этот человек был слишком похож на меня (а точнее — я на него), чтобы остались хоть малейшие сомнения в том, кем он мне приходился. А значит, наступила минута, которой я ждал с таким нетерпением, о которой грезил столько лет. А испуг — потому что он был совсем не таким, каким я его себе представлял.

Он был повыше меня ростом. Ему не было шестидесяти, но выглядел он на все восемьдесят. Он был не просто болезненно худым — он был похож на жертву Освенцима. Это был обтянутый кожей скелет. И вся его кожа была покрыта странными пятнами, которые он всё время почёсывал. На голове его были беспорядочно разбросаны редкие клочки седых волос. Он улыбался мне — и я видел, что во рту у него недостаёт половины зубов. А те, что остались, были кривыми и гнилыми. Все его кости торчали так, что их можно было пересчитать.

Он был неуклюж, всё ронял, натыкался на все углы. Чавкал за столом, храпел во сне, вечно умудрялся где-то испачкаться. За ним нужен был круглосуточный надзор, как за грудным ребёнком. Вся его одежда была такой ветхой, словно он носил её с юности, и настолько не подходила ему, словно он снял её с первого попавшегося бродяги. Даже сразу после душа от него исходил неприятный запах. Он как будто гнил заживо. Причём гнил и физически, и умственно, ибо с головой у него явно было не в порядке.

Я приучил себя к мысли, что непременно гордился бы отцом, если бы тот нашёлся. А получилось, что я стыдился его больше, чем матери, хотя он ещё меньше того заслуживал. Но об этом я узнал позже, а в тот момент мне казалось, что лучше бы он не возвращался вовсе. Чем такой отец — лучше опять никакого. Я почти смирился с тем, что никогда не увижу и не узнаю своего отца — и лучше бы так оно и оставалось.

С одной стороны, я не мог не испытывать к этому человеку любопытство, даже с примесью эйфории — всё-таки это был мой отец, о котором я доселе ничего не знал и так долго мечтал хоть что-нибудь выяснить. С другой стороны, он вызывал во мне отвращение, и мне было страшно при мысли, что это странное и противное существо придётся терпеть в нашем доме до конца его жизни.

Я радовался, что скоро уеду в Москву. Не мог дождаться этого счастливого дня — лишь бы скорее и дальше уехать от этого человека и не видеть его. Но как же мама? Хоть я и не уважал её — мне было её жаль. Ведь ей некуда было от него деться. А она всё же была мне единственным родным человеком, тогда как в нём я никак не мог ощутить родную кровь, а ощущал лишь обузу. Я собирался в Москву — и меня пугало уже то, что не захочется ехать домой на каникулы. А мама вынуждена была возвращаться домой каждый Божий день.

Если раньше я отовсюду торопился домой, где меня ждали любимые книги — теперь я искал любой повод сбежать и подольше не возвращаться. Лишь бы не видеть его гнилые зубы, которые он постоянно демонстрировал, улыбаясь мне; не слышать ту несусветную ахинею, что он нёс; не вдыхать этот запах тления, наполнявший всю нашу квартиру. Нигде я не чувствовал себя менее комфортно, чем дома. Я не мог читать, не мог учить языки, не мог сосредоточиться ни на чём. Мой отец постоянно искал общения со мной, а я с трудом выжимал из себя взаимность, чтобы его не обидеть. С каждым днём мне всё тяжелее становилось прикидываться, будто он тоже мне интересен.

Он, конечно, был мне интересен. Я не мог поверить, что он всегда был таким. Не мог понять, как могла моя мать выйти за такого человека. Но из его шизофренических речей я не мог выудить ничего сколько-нибудь связного. Почему он исчез? Почему вернулся? Почему стал таким? Всё это оставалось для меня загадкой. Даже мама первое время не могла ничего мне объяснить. Нам и не удавалось с ней хоть ненадолго остаться наедине. А если и удавалось — она всё так же, как и раньше, избегала разговоров о нём.