Вся проза в одном томе - [162]

Нельзя сказать, что Рейзен был земным раем, что там никогда не было проблем. Многолетняя история острова знавала разное, особенно в первые годы. Однако всякому, кто прожил там хотя бы несколько дней, пообщался с этими людьми, подышал этим воздухом — привычный мир вдруг казался отвратительным и недостойным существования, пребывающим в такой бездонной яме греха и порока, что никто и ничто уже не могло его оттуда вытащить.

II

Я впервые оказался на Рейзене в сентябре 1991 года. Десятилетняя крестьянская девочка Вероника Костромина́ пошла к реке, чтобы набрать воды, и случайно заметила тонущего человека. Молодой парень намного превосходил её по весу, но Вероника отлично плавала. Она бросилась в воду и вытащила его на берег, когда он уже шёл ко дну. Юноша был без сознания. Девочка позвала братьев, и они занесли его в дом.

Спасённый никогда раньше не был на острове, ибо никто не узнавал его. Очевидно, он долго шёл сюда через тайгу, не будучи должным образом подготовлен к столь трудному путешествию. Он был полумёртвым от обезвоживания и истощения, бледным как полотно, с впалыми щеками и торчащими рёбрами. Родители Вероники позвали островного врача, который заключил, что помочь незнакомцу могут только покой, тепло, здоровая еда и сон. Костромины приютили юношу у себя и взялись заботиться о нём, пока он не встанет на ноги.

Я очнулся в широкой и мягкой постели. «Как странно, что я ещё жив» — была моя первая мысль. Оглядевшись, понял, что нахожусь в деревенском доме. Очевидно, был поздний вечер. За окном стучал сильный дождь. Просторная комната была освещена масляной лампой, вокруг которой сновали мотыльки. Никаких признаков цивилизации. Я словно оказался в романе Толстого или Достоевского. Ощутил запах свежего постельного белья, мокрой древесины, горящего масла и какой-то еды. Дом, очевидно, был старым, но довольно чистым и ухоженным. За стеной ходили люди, и характерно поскрипывал деревянный пол.

Я был настолько ослаблен, что едва мог повернуть голову. Рядом в плетёном кресле сидела, покачиваясь, та самая девочка, что вытащила меня из воды. На ней были чепчик и сарафан. Она вязала кофточку для грудного ребёнка — видимо, для того, который спал рядом в деревянной кроватке-качалке. Возле её ног клубком ниток играл котёнок.

Заметив, что я пришёл в себя, девочка улыбнулась мне и выбежала из комнаты с криком:

— Батюшка, он проснулся! Проснулся!

В комнату вошёл священник — очень старый, худой и узколицый. А вслед за ним — несколько пожилых господ с бородами и в сюртуках. Это был Совет старейшин.

Когда все расселись возле моей кровати, батюшка обратился ко мне:

— Здравствуйте, юноша! Я отец Иннокентий. С кем имею честь?

Я не поверил своим ушам. Значит, это не просто какой-то посёлок посреди тайги, куда меня занесло по счастливой случайности. Это то самое место! В голове моей мелькнула мысль, что я умер и попал в мир, материализованный из моих фантазий.

— Вас зовут отец Иннокентий? — переспросил я.

— Да, Вы не ослышались, — подтвердил батюшка.

— Это остров Рейзен?

— Именно.

— Значит, всё это правда.

— Что правда? — не понял батюшка. — Кто рассказал Вам об этом месте?

— Вы знаете Фёдора Белогорского?

— Здесь все знают Фёдора Белогорского. Даже те, кто родился после его ухода и никогда не видел его вживую. Ведь он сын одного из основателей нашей общины — князя Дмитрия Белогорского. И внук другого из основателей — барона фон Рейзена.

— Значит, он не приходил сюда, — произнёс я, тяжело вздохнув.

— Вы надеялись найти его здесь? — догадался батюшка. — Сожалею, но князь Фёдор покинул остров совсем молодым, более сорока лет назад. С тех пор мы ничего не слышали о нём. Очевидно, Вы были знакомы с ним значительно позже. И я очень надеюсь, что Вы нам об этом расскажете.

— Это очень долгая и печальная история.

— Мы не торопимся и готовы выслушать Вас.

Я нашёл в себе силы сесть. По просьбе отца Иннокентия Вероника принесла мне немного горячего бульону. Подкрепившись и завернувшись в шерстяной плед, я начал свой рассказ.

III

— Меня зовут Павел Терентьев. Я родился в Ленинграде в 1974 году. Вырос с мамой вдвоём в дореволюционном доме на Васильевском острове. Помню наш типичный для Ленинграда двор, именуемый в народе «колодцем». Помню старинную лепнину на наших высоченных потолках, которая странно сочеталась с уродливыми трубами, дряхлой советской мебелью, безвкусными обоями, подтёками на стенах и гроздьями одинакового белья, развешанными повсюду и закрывавшими собой фасад.

Мы жили бедно. Мама пережила Блокаду, которая унесла жизни всех её родных. Об отце она говорила, что он погиб ещё до моего рождения. Поэтому она растила меня одна. Я был единственным и довольно поздним ребёнком. Я не помню её молодой и красивой. Когда я только начал осознавать себя, она уже была вымотана каторжным трудом. Всю жизнь она надрывалась за станком на заводе, чтобы меня прокормить. Я почти не видел её, со мной вечно сидели какие-то соседки или подружки. Мама приходила поздно вечером, когда я уже лежал в постели и боялся уснуть прежде, чем она придёт и своей грубой мужицкой рукой погладит меня по затылку.