Вся моя жизнь - [3]

Но чую, знаю: ветер слаб,

Прохладней даль, земля синее,

И мой игрушечный корабль

Уходит в Новую Гвинею.

(Прага, 1931 «Меч». 31.X.1935)

БОЛЕЗНЬ

В многотысячный раз апрелем

Голубая бредит земля.

Подплывает к зыбкой постели

Тишина, как тень корабля.

«Тридцать девять». Голос — валторна.

В тонкой трубке вздыбилась ртуть.

Над домами пустой и черный

И почти океанский путь.

И встаем мы с шатких постелей.

Из больничных палат бежим;

Мы сегодня больны апрелем,

Мы сегодня здоровы им.

Мы поем, мы поем все громче,

Лунный пар сметает следы,

И невидимый режет кормчий

Облаков полярные льды.

Белой палубы доски хрупки

И прохладны для жарких ног;

Вот, мы видим, спускают шлюпки

Андромеда и Козерог.

Но с последним безумным креном

Прерывают бег корабли.

Это фабрик гулких сирены,

Задыхаясь, зовут с земли.

И небесную глубь взбивая,

Паруса, как крылья, сложив,

Корабли утопают стаей,

На крутой натолкнувшись риф.

И мы падаем, мы слабеем,

Не удержит топкая жердь,

Умирают тоже в апреле,

И мы знаем, что это — смерть.

(Прага, 7.4.1932 «Последние новости». 12.1.1933)

Последняя поездка

На радиаторе стрела

Рвалась, дрожала и блестела.

Машина звонко напрягла

Свое взволнованное тело.

Катилось в матовом стекле

Шоссе, стекая под колеса,

И ветер с розовых полей

В лицо откинутое несся.

Сквозь дым сощуренных ресниц

Ломилось солнечное пламя,

И шли столбы, срываясь вниз

Расплавленными проводами.

Взлетали птицы. Пел мотор.

Шли в небе белые лохмотья.

И было просто: столб — в упор,

На узком шалом повороте.

И взглядом неподвижных глаз

Мы видели, сомкнув ресницы,

Как с радиатора стрела

Вонзилась в небо белой птицей.

……………………………

Был где-то мир. Цвели поля.

Звенела даль неповторимо.

Был вечер и была земля

И истекла лиловым дымом.

«Вода густая у мостовых дуг…»

Вода густая у мостовых дуг,

Или дурманное томленье газа,

Иль дула холодеющего круг

У пристально расширенного глаза.

Не все ли нам равно, в какую дверь

До нас из этой жизни уходили,

И на каком углу нас встретит смерть

Порывистым гудком автомобиля…

Ведь самое простое, может быть,

Упасть с раскинутыми врозь руками,

Увидеть небо в лужах голубых

И лечь щекой на отсыревший камень.

Чем долго ждать и плакать, и стареть,

От неизбежной убегая встречи,

Когда уже давно в календаре

День нашей смерти праздником отмечен.

(1932 «Скит». II. 1934)

ДЖОКОНДА

Чему ты улыбаешься, Мона Лиза?..

(Популярный в Западной Европе шлягер начала 30-х годов)

Этот мир, пронизанный шагами,

Утихает к ночи, чуть дрожа.

Дребезжат старинными ключами

Галерей картинных сторожа.

По ночам Париж, Милан и Дрезден

Освещаются одной луной,

И везде у голубых подъездов

Шепчутся влюбленные весной.

И антенн качели у карнизов

Ловят из тумана в сотый раз

Об улыбке странной Моны Лизы

Саксофонов плачущий рассказ.

Глубже в подворотнях никнут тени

У музейных кружевных дворов,

И на распластавшихся ступенях

Незаметен темный твой покров.

Губ углы, опущенные книзу,

Черная вуаль на волосах,

Ты выходишь ночью, Мона Лиза,

Слушать городские голоса.

И идешь ты по аллее длинной,

Строгие глаза полузакрыв,

Глядя, как на площади старинной

Бьют фонтанов белые костры.

Ночь плывет по радужным бульварам,

И поют веселые гудки,

А в кофейнях старых можно даром

Пить коктейль тумана и тоски.

В тесных барах вскрикивают скрипки,

И секунды четко рубит джаз,

И никто не ждет твоей улыбки,

И никто твоих не видит глаз.

Лишь в углу, под крышей полосатой,

Тяжело хмелеющий поэт,

Неизвестный, грустный и лохматый.

Шепчет глухо: «О, тебе привет!..»

А с последней рюмкою коктейля

Ты уходишь в утреннюю мглу,

И заря ковер тебе расстелит

На ступенях в задремавший Лувр.

И опять пронизан мир шагами,

Этот мир, спокойный и теперь…

Дребезжат старинными ключами

Сторожа и отпирают дверь.

НА КАРЛОВОМ МОСТУ

Под небом утренним тебя не встретить…

Жесток и розов солнечный мороз.

А на мосту на низком парапете

Холодный позолоченый Христос.

Чернеют башни. Завтра воскресенье.

Бежит игрушкой заводной трамвай.

В костеле — ладан, золото и пенье,

И кто-то все еще упорно верит в рай.

И все по-старому так горек ветер,

А под мостом линялая вода.

Теперь я поняла — тебя не встретить,

Ни завтра, ни сегодня, никогда.

ВЕСЕННЕЕ

По размытым дождями неделям,

Через свежесть туманную вброд,

Завершается новым апрелем

Тяжелеющий солнцеворот.

Даже ты, утомленный от стужи,

В городском задыхаясь плену,

В голубой распластавшейся луже

Удивленно заметил весну.

И опять велика и бессонна

Исступленная гулкость ночей,

От больного трамвайного звона,

От мятущейся грусти твоей.

И опять задрожит у запястья

Кровь живым, воскрешенным крылом,

Чтоб к почти небывалому счастью

Через сон полететь напролом.

Но так мало от счастья осталось

В зацветающем шуме, и вот:

Поцелуй и большая усталость

У распахнутых белых ворот.

(1933 «Современные записки». 1934. Т. 55)

«В перекличке часов, иссякающих даром…»

З. Г.

В перекличке часов, иссякающих даром,

В беспощадно крутом обороте колес

Оползающей ночи несешь ты подарок —

Тяжесть нового дня и бессмысленность слез.

Изнывает трамвай на тугом повороте,

Прибывает у шлюзов густая вода,

Ты же прячешь лицо в сквозняке подворотен

И одними губами считаешь года.

А на дальних путях та же грусть семафоров,

Полустанков бессменные ночи без сна, —

Как тогда, как всегда, и по-прежнему скоро

Отцветает кустом придорожным весна.