Вступление в должность - [95]

Любушка не слышала, как вернулся среди ночи Николай, как снимали они с Олей шкуру с убитого барана, как Николай собирался на дежурство в стадо. Но она понимала каким-то краешком сознания, что это плачет ребенок, и не могла проснуться.

11

Этого ждали, и это случилось — ночью лег большой снег. И мороз успел прихватить его. В долине и на сопках не осталось ни малейшего темного пятнышка. Белые сопки, белые палатки, белая земля — чистая, яркая, сквозная белизна! Ее невозможно описать и рассказать о ней Словами. На нее надо смотреть. Прикасаться к ней глазами, вбирать ее в себя и наслаждаться.

Вокруг стелился свежий снег. Он источал запах, похожий…

«Чем же он пахнет, чем? — пыталась определить Любушка. — Он пахнет, как… Нет, у хвои другой запах… Иван-чай?.. Нет, не иван-чай… И не яблоки…»

«Яблоки, яблоки!..» Любушке припомнились яблоки. В прошлом году в поселок привезли самолетом с «материка» летние яблоки — очень дорогие и очень вкусные. В комнате жило четверо девчонок, они вытряхнули весь свой капитал и купили целых десять килограммов. Яблоки были большие, желтые, как перезревшая морошка, в лакированной кожуре. Их жалко было есть, такие они были красивые. Яблоки положили в шкаф, и все белье и одежда пропитались их запахом. Когда шкаф открывали, комната наполнялась пахучим ароматом. Тоня Тымнаут с Чукотки зажмуривала глаза, нюхала яблоки и спрашивала: «Девочки, ну, скажите, чем они пахнут?» Девчонки отвечали по-разному: «Морем… Грибами… Морошкой… Морской капустой…» — «Нет, девочки, чем-то другим, — покачала головой Тоня, — Только я не могу сообразить чем»… Ее прозвали Вопросительным Знаком, Тоню Тымнаут, — до того она любила задавать всякие вопросы. «Ну, скажи, почему у нас, якутов, и у эвенов русские фамилии, а у чукчей совсем другие? Почему ты Петрова, а я Тымнаут?»— спрашивала она Любушку. «Потому что у нас с русскими был один бог», — отвечала Любушка словами, вычитанными в какой-то книжке. «А у нас был другой бог?» — «Наверно, другой», — говорила она. «Нет, этого я не могу сообразить — зачем нужны были боги?» — качала головой Тоня. Любушка сама не понимала этого, да и зачем знать о богах, если их нет?.. Но яблоки, яблоки!.. Когда их съели, а в шкафу еще удерживался их запах, Тоня Тымнаут радостно сообщила: «Девочки, они пахли яблоками!..»

Наконец-то Любушка догадалась: от свежего снега пахло свежим снегом! И ничем другим. И светился он так же лучисто, как светится только снег.

Любушка умывалась светящимся, сыпучим, вкусно пахнущим снегом. По снегу ходили люди, бегали дети, в снегу кувыркались собаки, чистились, отряхивались, рассыпая вокруг себя белую пыль. Со снегом и жизнь пойдет веселее, думала Любушка, не такими серыми станут дни, не такими черными станут ночи…

В бригаде было оживленно. Громко тарахтел трактор с задранным кверху капотом. Слава с Володькой, взобравшись на гусеницы, что-то чинили в моторе. Возле них торчала Паша, одетая в торбаса и теплую кухлянку. Данилов и доктор несли к саням тяжелую оленью тушу — для поселковой столовой; корреспондент, обвешанный фотоаппаратами, биноклем, ружьем и рюкзаком, нес к трактору свой кукуль. Пашина мать проворно шагала, прижимая к груди мешок, до половины набитый мерзлым хариусом, — гостинец дочке и зятю. Саша Ивановна волокла по снегу полный мешок с хариусом — подарок корреспонденту. За ней топал в ушастой шапке Егор Егорович, подталкивал мешок палкой. За мальчиком. — вышагивали рыжая Танька и белый Ванька. Любушка пошла навстречу Данилову и доктору, возвращавшимся от саней.

— Драстуй, Люба! — Данилов улыбался ей клыкастыми зубами и тянул руку. — Ночь хороший был, снег хороший принес! Еще одна туша несем, пять будет — ехать можно. Трактор едет — мы в стадо пойдем. Оленя смотреть будешь, лечить будешь. Кораль загоним — пересчет сделаем, все точно знать будем.

— Обязательно пойдем сегодня в стадо, — ответила ему Любушка. И спросила доктора: — Когда же вы теперь заберете Марию в больницу?

— Приеду — скажу Казаряну, чтоб послал вездеход.

— Забирай, забирай! — смеялся прокуренными зубами Данилов. — Мне здоровый жена надо! Зачем больной жена? Больной плачет много, больной жена — злой жена!

— У вас лекарства в чемоданчике, оставьте их мне — сказала доктору Любушка. — И шприц Жанне, если можно.

— Бери, пожалуйста, — охотно согласился доктор, — Дня через два можешь сделать Марии перевязку. Промоешь содовым раствором. Видела, как я делал?

— Видела.

— Сумеешь?

— Сумею.

— Вот и хорошо.

Они пошли с ним в палатку Данилова. Доктор высыпал из чемоданчика на газету лекарства.

— А это от чего порошки? — показала ему Любушка коробочку с порошками.

— Там написано. На всех все написано.

— Здесь не написано.

— Ну-ка, — доктор открыл коробочку, развернул порошок, поднес близко к очкам. — А, белладонна. Давай при болях в желудке.

Чемоданчик опустел. Остались только резиновые перчатки, на одной недоставало уже двух пальцев.

— А перчатки можно? — попросила Любушка. — Я из них сосок наделаю.

— Бери, бери. Но у них резина тонкая, рвется.

— Пусть, — взяла Любушка перчатки. И сказала сидевшей возле печки Марии: — Я по-другому соски сделаю, тогда вам принесу.