Встречное движение - [65]

…Я устал безмерно; от улыбка, которой я молча отвечал Людке, у меня сводило скулы; мне не терпелось вернуться в столовую, глянуть в карты, и все же, когда не перебиваешь, невольно запоминаешь, а потому впоследствии Нина вошла в мою жизнь как человек, которого я уже давно и близко знал.

В столовой тем временем происходило нечто невероятное: «гора» у Сарычева с каждой игрой росла, в пульке записана была самая малость, а вистам партнеров ему почти нечего было противопоставить — короче говоря, Дмитрий Борисович проигрывал, пролетал — и это впервые в жизни! А ведь играл точно так же, как и прежде.

Но в этом-то все и дело, что он, как всегда, лихо считая комбинации, вписывая цифры, бросая карты, теперь просчитывался, пробрасывался… Сначала ему казалось, что Тверской подглядывает, затем, что просто игра не идет, и только под конец, поймав взгляд Чеховского, он сам себе поставил диагноз: это был первый звонок старости — от постоянного вкручивания и выкручивания стесалась резьба на самом послушном, самом надежном винте его механизма — мозге.

Бесконечный и в то же время беспечный счет сопровождал его всю жизнь, и все он держал в уме: суммы ассигнований, параметры каждой детали, сроки отбывания соавторов, даты рождения их жен и детей, целые страницы цифр из трофейных изданий, дни и часы любовных свиданий, телефонные номера, долг официанту в «Савое», данные каждой серии полигонных испытаний — попросту говоря ВСЕ, поскольку, будучи засекреченным, и привыкнув к этой своей роли, записных книжек не имел. Никогда и ни одной. И вот, едва миновав шестидесятилетие, стал просыпать, как сквозь прохудившийся карман, ранее накопленное. Он устал, безнадежно устал, — наверное, не только суставы, легкие или сердце имеют свой предел, а ведь жил он на износ… И износился…

С едва скрываемым ужасом я наблюдал, вернувшись из кухни, как Сарычев пытается доказать самому себе, что ничего не произошло, а потом, когда Чеховский первым, глянув на часы, сообщил, что ему пора, расплачивается, небрежно и даже бесшабашно, но при этом недоуменно мотая головой…

Он сразу же ушел, гости услышали, как проворачивается ключ в замке дверей кабинета Дмитрия Борисовича… Людка что-то на ухо говорила отцу, тот лишь досадливо морщился… Чеховский, только недавно спешивший домой, никак не уходил, — видимо, он надеялся, что Сарычев выйдет и они поговорят, однако я лучше знал Дмитрия Борисовича и понимал, что и я его, пока он не успокоится, не увижу…

Иваша пошел вызывать машину. Андрей Станиславович, сделав неопределенный жест рукой, то ли прощаясь со всеми, то ли пересчитывая оставшихся, направился на выход… Я случайно оказался на его пути, напоминая о себе, о своем признании…

— Да, — сказал он, огибая меня, и вышел, неслышно притворив за собой дверь.

— Я прошу вас… я очень вас прошу, — услышал я позади себя и только теперь обратил внимание на странный тон Иваши, на то, что его разговор с гаражом затянулся, — а когда сможете?.. Ну, спасибо вам, большое спасибо…

Крохотный, с лицом цвета недозрелой земляники, потирая ручки, он отошел от телефона, извиняясь, сообщил Гапе: «Они говорят, что раньше надо было — от вокзала всегда трудно…»

— Значит, раньше надо было! — строго сказала Гапа.

И я понял: все! Пенсия!

А как же Лев Захарович на Ливадииском терренкуре?! Просмотровой зал, куда и меня однажды провел он, да так неудачно — на «Мост Ватерлоо»?! Как же паек? Худо без пайка?! И сам же схватил себя за руки: что это я? Ведь И ваша всегда был добр ко мне и реально, вполне реально помогал. Если бы не он, разве писал бы я сейчас диплом? А как он прижимал меня к кителю, обещая, что все образуется? Может быть, теперь мой черед: прижать, сказать… Что сказать? Что его время прошло, но не для него одного: вот и Сарычев проиграл, вот и Тверской только морщится, но не гаркнет на одолевающую его, точно овод, никогда не любимую, ни на миг не желанную дочь… Разве что Чеховский… да и то, что я знаю о нем…

Утешило ли бы Ивашу, что падение его не индивидуально — ведь он привык жить в массе, и гибелью для него было только выпадение из рядов, тогда как гибель вместе со всеми воспринималась как кредо…

Я набрал в грудь побольше воздуха, опустил глаза, подошел к нему…

— Ничего, Игорек, — опережая меня, сказал Иваша, — все образуется…

Наконец, они ушли… Я погасил в коридоре свет, но Сарычев догадался о моей хитрости: тотчас погас свет и в его кабинете…. Что оставалось мне? Лечь спать? Ну нет: я извлек из вазы цветы, завернул в газету и, на цыпочках выйдя из дома, отправился в Студию МГУ, зная, что в этот час там либо репетиция, либо после спектакля все собрались в пятой комнате: танцуют, болтают, пьют… Уйма классных неревнивых девочек, артистки…

Про себя я пересчитывал их, а глазами — розы в букете… Хорошо бы каждой по штуке, а если не хватит, то все — одной. Только кому?!

Мой приход с цветами был замечен, и «шу-шу-шу» на сцене настолько разозлили режиссера, что он завопил, чтобы кончали «базлать», а мне негодующе мотнул головой: то ли чтобы я убирался, то ли чтобы сидел тихо… Я притаился за металлической витой колонной: надо мной были бывшие хоры, передо мной была та сцена, на которой недавно, столетие назад, отпевали Николая Васильевича Гоголя, справа — пустые ряды, на откидных сиденьях которых лежали сумки, плащи, чей-то термос; слева — еще один завсегдатай ночных репетиций, которого я зрительно знал, но не был знаком, потому что на спектаклях и банкетах он всегда отсутствовал, а с ночных репетиций исчезал, не дожидаясь окончания, то есть пренебрегая элементарными приличиями… Мы даже не раскланивались…