Встречи и верность - [9]

— Теперь подберем на машинке слово «Будапешт».

И он наклонился, выискивает своими ручищами маленькие буковки, а ведь они не по порядку на машинке. Мучается, а ищет. Потом шепчет ей:

— Вы немного не обижайтесь — Будапешт красивее Пугачева, не на один дом, а на весь целый город.

Она и ухом не ведет, говорит ему:

— Теперь подберем на машинке мой родной город: Рига.

Он нашел, отстукал.

Тогда она ему:

— Рига очень уютный город, чистый, с голубями на площадях.

Потом опять диктант делает:

— Луг.

А он ей:

— И степь ваша не так красива, как мои луга, мои венгерские луга.

Она положила руку на машинку и совсем другим голосом запела:

— А Рижское взморье? Там и берега не видно… А Даугава?..

А Ивашка-то венгерский в ответ так и рубанул, забыв, что сам только что Будапештом хвастался:

— Удивляюсь я тебе, Зельмахен, — слово твое с делом расходится. Зачем же ты пылишь по степи, если свою Даугаву ни на какой Иргиз не променяешь?

— Почему тебе при рождении выдали такой длинный язык? И разве Чапаев велел менять мою Даугаву на наш Иргиз? Бедри Иштван, — сказала ему Зельма, — вот и шел бы ты прямо в свой Будапешт, а?

— Я и иду, с Чапаевым я обязательно дойду до своего советского Будапешта, Зельмахен. Ведь мы же договорились с ним не оставлять революцию до ее самого победного конца!

ПЕРЕПРАВА

Над Иргизом посветлело небо. Оно стало глубже, едва появилось робкое облачко. Облако медленно проплывало, розоватое свечение рождало в вышине голубые вспышки. Река притянула облако, и посредине Иргиза разгорелась утренняя заря.

Глеб догнал облако в реке, загорелой рукой разбил его зыбкое отражение, мерил саженками расстояние от берега до берега, на мгновение скрывался в густой тени камышей — глубокой, черно-зеленой.

— Переправа через реку легкая, хоть и зовется она Большой Иргиз! — воскликнул Глеб.

И его услышал Данила, стоявший на высоком берегу. Ведь утром так отчетливо разносится по реке каждый звук.

Глеб поднялся к сторожке, поздоровался с Данилой и снова повторил, радуясь новому погожему дню:

— Переправа легкая.

Данила возразил:

— Переправа — это для солдата. Что легко в мирный час, в войну каменная ноша. Переправа через глубокую реку, даже с таким узким горлом, тяжелее тяжкого, если берег, да еще правый, высокий, плюет на тебя огнем.

Была такая переправа у Пугачева, вернее — тогда еще у старого Николаева, в лето тысяча девятьсот восемнадцатого года… Переправа… — снова повторил Данила, глядя на Глеба, так напоминавшего ему в этот утренний час Тараса.

Глеб пригладил волосы. Глаза его блестели, и смотрел он на Данилу радостно и внимательно, выжидая. А Данила уже не мог уйти от воспоминаний.

— Гляди, — сказал он, расстилая на земле серое одеяло. — Перед тобой заволжская степь восемнадцатого года, с июля на август…

Он положил костыли на жесткую, пожухшую полынь, чуть размягченную утренней росой, сложил их крест-накрест, медленно уселся. Ловко сгибал Данила ветки тальника и, обламывая, разбрасывал по одеялу.

— Чтобы понять такого человека, как Василий Иванович, охвати хоть одну неделю августа того года. Вся степь на нас двинулась пришлым людом. Вон оттуда, — Данила чиркнул по одеялу прутиком, — с северо-запада, в одной Добровольческой армии шло тысяч десять офицерья и всяких эсеров. С юго-востока — белоказацкие волки, оренбургские, с северо-востока — пять тысяч белочехов, до макушки вооруженных, под командой Чечика.

Только вернулись мы из-под Уральска, донельзя вымотанные вторым походом, изголодавшиеся, только на отдых встали — быстро пошел на нас белочех. А дивизия-то растянута по широкому фронту на сто пятьдесят верст; не густо, не заслон это.

Данила раскинул руки и задумался, глядя на обломки веток. Видно, так было трудно в ту пору, что и сейчас он обжигался, притрагиваясь к давнему.

— Между прочим, Чапаев командовал тогда не всей дивизией, а бригадой в ней. Белые сделали бросок от Ивантеевки к Николаеву и прорвались ночью двадцатого августа в город. Вот как Иргиз увидел нашествие самой Центральной Европы!

Данила стряхнул с одеяла ветки и продолжал:

— Служили мы тогда в полку у Плясункова, держали село Порубежку — большое, у самой переправы через Иргиз. Переправой же завладели белочехи и гвоздили нас из тяжелых орудий. Стало известно, что командир дивизии велел отходить нашему полку через Давыдовку и в обход на Николаев. Уже два дня шел бой за переправу — оставлять ее врагу мы не хотели.

Рядом со мной, на окраине Порубежки, лежал в окопчике Петька-Чех, тот самый, который пришел с венгром Иштваней.

Когда наступала короткая, как глоток, передышка, Петька глядел на меня широкими девичьими глазами и хрипло шептал:

— Переправа снова будет нашей, честное тебе чешское слово!

Петя нажимал на «чешское» потому, что было ему стыдно: как же это его земляки, парни из Праги, с его Татр и Бескид, подняли оружие против нас.

Военнопленные чехи, еще до революции рвавшиеся в бой с германцами, были обмануты: их командиры сочинили, будто мы швабские души, первые помощники захватчиков-немцев. И по всей Волге и Сибири белочехи душили Советы, а такие чехи и словаки, как Петька, дрались против них. Нам худо было, а Петьке вдвойне. В тот вечер английская пуля задела Петькино плечо. Положил он кудлатую светловолосую голову на край окопчика, наморщил лоб и спросил: