Встречи и верность - [11]

Но что творилось в Николаеве! На улицах валялись зарубленные, исколотые — мальчики с разбитыми черепами, девчонки с изуродованными лицами; не пожалел враг и седин. Слышал я, как стонали наши ребята, обхватив своих мертвых дорогих людей.

Под утро на одной из улочек Николаева я наткнулся на нашего красноармейца. Он стоял, скорчившись над трупом. Подошел я к нему совсем близко, и странно мне было видеть, как согнулся солдат и не мог разогнуться, а лежал перед ним всего-навсего белочешский офицер — враг.

У убитого аккуратно натянута на голову чешская шапочка, из-под нее выбиваются вьющиеся светлые волосы.

Я заглянул в лицо нашего солдата и с трудом узнал Петьку-Чеха. Лицо у него отекло; покрытое темным слоем пыли, измазанное землей и потом, оно показалось мне совсем не молодым. Глаза запали. Петька будто окоченел, хотя была душная августовская ночь. И скрючило его, видно, от непереносимой боли.

— Что ты, Петька? Плечо схватило?

Он ничего не ответил, будто меня и не слышал, и глаз не мог отвести от того офицера.

— Уйдем, — говорю, — Петя. Отведу я тебя к нашей Дуне.

Может, имя ее пробило Петькину душу. Он поднял ко мне свое серое лицо и, будто под огнем белочешской тяжелой батареи, прохрипел:

— Я убил его, уже когда город был наш, убил!

Петька вдруг повалился на меня, повис на моих руках, потом очнулся и совсем шепотом сказал:

— Он целился в меня, а я убил младшего моего родного брата. Ладьо! — позвал он убитого. — Ладьо!!!

Я попытался увести Петьку, он отстранил меня и тихо так, медленно объясняет:

— Похороню. Брат ведь! — И добавил: — А переправу взяли, — и, уткнувшись в мое плечо, повторял все одно слово, но я плохо слышал и мешалось у меня, самого валившегося с ног: не то слово «переправа», не то «мама»…

Данила помолчал, а потом сказал:

— А ты думаешь, переправа — это легко!..

ПАМЯТЬ

Коричневая в кожаном переплете записная книжка лежала на ладонях, и Глеб не торопился ее раскрывать. Он сидел за дощатым столом Данилы Тимофеевича и рассматривал: в правом углу обложки выцарапана на коже забавная и давно знакомая фигурка.

Сколько раз отец чертил прутиком на песке этого веселого, похожего на бочонок человечка, с шишечкой-носиком, коротенькими ручками и ножками, в австрийской шапочке.

Теперь человечек шагал по переплету книжки к самому краю; еще шажок — и он завернет за угол, очутится на обороте.

Глеб открыл записную книжку, увидел надпись:

«От чапаевца Петьки-Чеха — Тарасу Дееву, 21 августа 1918 года».

Чернила выцвели, надпись походила на колечко дыма.

Сегодня Глеб вместе с тетей Сашей привез в Пугачев рыбу и получил обещанную записную книжку. В комнате с низким потолком, небольшими окнами во двор сейчас было тихо и прохладно. Тетя Саша в сарае потрошила рыбу: собиралась ее солить. Она оставила Глеба одного и не подозревала, какая встреча произойдет у племянника.

Среди записей отца Глеб обнаружил страничку о Петьке-Чехе:

«Петр Гржебик пришел к Василию Ивановичу весной восемнадцатого.

— Ты откуда, кто таков? — спросил Чапаев.

— Морав, — ответил Петр.

— Я не фамилию, я землю твою спрашиваю, — пояснил Чапаев.

— Моравия не фамилия, это край, — ответил Петька и удивился, что может найтись такой человек, который не знает лучшую часть света — его Моравию».

Напутствуя Глеба, Данила говорил:

— Возьми у нас дома Тарасову книжку, да и поезжай с ней в родной город Чапаева, он там из мальчишек вырос до взрослого человека.

В Балакове многое тебе приоткроется. А на Загородной улице разыщешь Авдотью Никитичну — нашу Дуню, вдову Петьки-Чеха. Она схоронила его после Уфы, в девятнадцатом. У Дуни вся Петькина история вписана в память, как на камне высечена.

Схоронила Петьку Гржебика, а вела себя так, будто Петька поселился с ней в Балакове. Совсем одна, но с ним душой воспитала его дочку. Ярослава Гржебикова теперь инженер, строит в Балакове Саратовскую ГРЭС.

Проехав сто километров степью, миновав село Сулак, в которое Глеб решил заехать на обратном пути, попал он в старый город Балаково. Громоздкие, тяжелой кладки купеческие дома в центре ничем не походили на новые, многоэтажные в поселках, разросшихся на бывших окраинах города.

На берегу Волги безмолвные краны плавно вздымали к небу и спускали на землю балки, кирпич и плиты. С земли непрерывно раздавалась команда, грохотали машины, сновали люди, а стальные жирафы, послушные их воле, продолжали поднимать и опускать тяжести. Железное стадо рыло берег. Землечерпалки то сжимали, то разжимали свои огромные добрые челюсти.

А Волга под вечерней зарей ежеминутно менялась, широкая, светящаяся, глубоководная. Еще ни один фонарь не вспыхнул на берегу, не замерцал на кране, а заря зажигала в реке яркие перебегающие огни, то вблизи, то вдалеке. И думалось — поднимаются они из глубины, а на поверхности растекаются малыми реками в большой Волге. Малиновые, фиолетовые, оранжевые блики то бледнели, то сгущались.

Глеб долго стоял на берегу. Сюда переместилось взбудораженное сердце города и молодо, гулко стучало, а Волга тянула и тянула к себе; вдруг померкли в ней яркие сполохи, и вся она, охваченная розовато-серым мерцанием, обещала долгую удивительную дорогу. Трудно было оторваться от нее, но, пока еще не погас день, нужно пройти по городу еще раз, внимательнее оглядеть памятные места.