Встречи и верность - [8]

— Иван-Казачок, ты хороший хозяин честному слову. — И посмотрел на меня темным, горячим глазом.

До чего же был хорошего взгляда человек! Будто и нету этих сорока лет, запомнился.

А с Чапаевым до того я дважды откатывался от Уральска. И вот что в нем сидело: убеждение, что возьмем Уральск. Мы откатываемся, а он уверен, что все еще получится наоборот. Но ведь как раз в это время в Семиглавом Маре казаки на нас турманом налетели… Чапаев постепенно отводил нас к Николаеву, и тут он повстречал меня. И подумать надо, меня же успокаивает. Помнит, что у меня с Уральском свои счеты.

— Отвоюешь, Иван-Казак, свой Урал, и они, белоказаки, провоюют его. Еще твои осетры в Урале и Чагане тебя дожидаются. А то кому первого осетра ловил?

— Царю, — отвечаю.

И вправду, первая ловля всегда для царя была.

— Ничего, теперь возьмем Уральск, и ты свое все сполна отполучишь. Сам назначишь в реке Урале революционный порядок…

Когда Глеб вернулся вечером к Даниле Тимофеевичу, он застал Южина сидящим у костра. На треноге висел казан, пахло ухой, а в большой миске лежал, величиной с вишню, матовый синий торн.

Глеб передал Даниле свой разговор с Иваном-Казаком.

— Видишь, как уберег он каждое слово Ермощенко и Чапаева. По два разговора с ними имел, а сохранил их, как другой именное оружие бережет. Суровый старик, но ничего не растерявший, — заметил дядя Данила, подбрасывая сухие ветки тальника в огонь.

ИШТВАН И ЗЕЛЬМА

В ту ночь, сидя у костра, дядя Данила рассказал Глебу историю одной встречи.

— Ну, а пятый Иван, может, вовсе и не Иван был, а попал в нашу степь и сделался им. Звали его Иштван, а мы кликали Иштваней. Пленный, работал он на николаевском кожевенном заводе. Много пленных в ту пору расселили по всей России: у заводчиков, мукомолов, в мастерских. После Октября каждый по-своему искал свою судьбу: Иштван и Петька-Чех пришли к Чапаеву. Переговоры вел Петька-Чех. Говорил похоже на русский, только некоторые слова перекувыркивал или тянул до невозможности, почище наших волжан.

Иштваня заявил свое:

— Говорю, мол, русским языком плохо, а пулеметом хорошо.

И право, после боя дружки только и могли ему сказать:

— Ишь, Ваня, всыпал ты казаре по первое число!

Как-то в штабе Плясункова, командира первого Николаевского полка, Иштва приметил Зельму. Маленькая, худощавенькая, она доставала Иштве до локтя.

Когда он хвастался ей про пулемет «максим», она ему только и ответила:

— У меня своя машина, она работает быстрее.

Восемнадцатилетняя латышка из рижских беженцев была полковой машинисткой, и с ее «ундервуда» выходили наши полковые приказы и много нужной тогда канители. Промеж бойцов ее машинку прозвали Тундрой-выдрой. Уж очень тарахтел «ундервуд» и был тяжелехонький.

Сколько раз в отступлении или когда мы наступали, Зельма заработается, не успевает уехать со штабом и бредет со своей махиной пешком.

Тянет машинку на себе, бережет, чтоб какая буковка в ней не похилилась. Иштваня очень жалел Зельму и не раз просил у нее разрешения поносить машинку, но Зельма была строгая и не позволяла. Она и командирам не давала потачки. Бывало, кто захочет попечатать, протянет к машинке руку — она сразу цоп по рукам. Ее боялись.

Как-то мы отступали. Она идет прямо по дороге, месит ногами грязь, лицо мокрое от пота и дождя, к животу прижимает свою Тундру-выдру, а мимо на лошади Иштва — видный, рыжий. Что плечи вразворот, что посадка — все в нем любо-дорого. И шапка на нем, как верх колокольни, всем нам далеко видна.

Поравнялся Иштва с Зельмой, наклонился к ней:

— Подвезу вас.

— Что пожалуйста? — Это у нее такая манера была, когда не хотела поддерживать разговор.

— Тороплюсь я, — горячится Иштва, — у меня задание спешное. Садитесь передо мной.

Она его как резанет:

— Бедри[4] Иштван, не мешайте идти.

Он с другого бока заезжает, наклоняется к ней.

— Не могу вас долго уговаривать.

Она ни в какую и перешла на свой, латышский:

— Ко лудзу?[5]

А мимо всё так и посвистывает — пули секут воздух.

Иштваня, вижу, нервничает. Я их обгоняю.

— Не дури, — говорю, — Зельма, езжай с парнем.

А она мне, будто Иштву и не знает:

— А «ундервуд» он тоже возьмет?

Иштва ей:

— Никого, кроме вас. Пусть ваш Унтервуд сам за вами бежит.

Она отвернулась от него и пытается уйти. Вижу, губы у нее от обиды дрожат.

Сунулся я было Иштве объяснить, а он и не слушает.

— Пусть, — говорит, — Иштван не обидит женщину, даже если она предпочитает ему другого.

Выхватывает у нее из рук машинку, кладет в грязь, Зельму сажает перед собой. Но Зельма ругнулась по-латышски, наклонилась с лошади и хвать за шиворот свой «ундервуд». Иштва хлестанул лошадь, и мы слышим — Зельма кричит:

— Держи «ундервуд», или я свалю тебя вместе с лошадкой!

— Больше никого не посажу! — кричит рыжий кавалер. — Хватит мне твоего барахла, еще захотела и парня туда же.

Мы смеялись, а их и след простыл.

Прошел месяц, другой. Мы иногда дразнили Иштваню. Ведь это я тебе, Глеб, разговор передаю приблизительно, а они язык обломали, пока друг дружку поняли.

Как-то заглядываю в избу, где Зельма при штабе жила, и вижу: что за чудеса? Она на «ундервуде» кого-то обучает. Удивился я: кто же в такое доверие к ней вошел? Сунул потихоньку нос в дверь, а это она Иштваню русским буквам учит и приговаривает: