Вспять: Хроника перевернувшегося времени - [50]

Неудовлетворенными остались только Петр Сергеевич Перевощиков и Игорь Анатольевич Столпцов.

Петр Сергеевич подошел к прокурору и нарочито громко, так, чтобы слышал Столпцов, спросил:

— А почему Анатолия заодно не высекли? Он что, лучше других?

— Во-первых, его нет в городе, — ответил Оптов. — А во-вторых, дело находится в стадии производства.

— А Микенова почему не разложили? — тут же спросил и Игорь Анатольевич, косясь в сторону Перевощикова.

— Во-первых, потому что его дело тоже находится в стадии производства. А во-вторых, опять-таки нет Анатолия, то есть потерпевшего, а без него судить как-то неправильно. Но я обещаю, все будет исполнено. Хотя помириться бы вам, — деликатно закруглил Виктор Александрович. — Сейчас бы пошли, посидели вместе, отметили почин, обсудили перспективы.

Но враги молча отвернулись друг от друга.

Поэтому обсуждали почин в этот день другие люди, в частности. Микенов. Корналёв и Посошок, выпивая в квартире, которую Влад снял после развода.

— Мне кажется, — сказал Илья, налив по первой, — я начинаю понимать, почему наши предки тысячелетиями практиковали телесные наказания и только недавно от них отказались. На первый взгляд, варварство. Но боль — ощущение очень конкретное, второй раз не всякий человек захочет его испытать. И потом, наверно, у людей было другое чувствование времени. Это мы всё дальше заглядываем вперед, для нас время — восходящая линия, а для них время было плоским, горизонтальным. То есть происходящее сегодня и сейчас было для них важнее, чем для нас.

— Не согласен. Не для всех, не везде. И вообще… — начал было развивать мысль Посошок, но Владя Корналёв, выпив и налив по второй, перебил его, обращаясь к Илье:

— Ты вот рассуждаешь, а завтра, может, тебя выпорют. Я слышал, Столпцов твоей крови жаждет.

— Мне говорили, — кивнул Илья. — Но есть разница: учить по заднице бессмысленных подростков и обращаться так с умным и взрослым человеком.

Я и без битья понял, что совершил ошибку. Извинюсь перед Анатолием, как только его встречу.

— Ага, значит, ты лучше других? Перед законом все равны, Илья!

— Закон законом, но суд должен учитывать личность преступника, — заметил Посошок. — Наша судебная и пенитенциарная системы никуда не годятся: в одну тюрьму, в одну зону пихают всех кого попало, независимо от рода преступлений, от того, случайно преступление человек совершил или уже не первый раз, и, главное, независимо от образования, культурного уровня и даже, насколько я знаю, от религиозных убеждений.

— А ты как хотел? — спросил Владя — Кандидатов наук к кандидатам, баптистов к баптистам, а таксистов к таксистам?

— Почему бы и нет? Главный смысл тюремного заключения есть именно заключение, то есть лишение свободы. А не унижение — грязным бельем, скудной едой, грубым обращением, да мало ли! Но к этому для человека более-менее культурного добавляется вынужденное присутствие в чуждой среде, причем среда эта агрессивная и совсем с другой иерархией, в первую очередь с иерархией силы, хамства и цинизма. Естественно, культурный человек проигрывает.

— Достоевский не проиграл. — Владя налил по третьей.

— Но и не думаю, что выиграл, — сказал Посошок. — Я о другом хотел сказать. Да, сегодня наказанным больно. Сегодня в городе тихо и спокойно.

А завтра? Когда их раны исчезнут?

— Но помнить-то будут! — воскликнул Илья. — Я бы такую порку на всю жизнь запомнил!

— Это ты, человек культурный. Ты бы воспринял это не только как унижение тела, но и как унижение души — и, кстати, ошибся бы. А им, я думаю, душу не затронуло, но они-то в своей дремучести по высшему счету правы!

— Ты прав. Слава, но не совсем, — возразил Владя. — Душа — это душа, высокие материи. Будем рассуждать проще. Вот дядя мой. По пьяному делу перевернулся на мотоцикле, старый «Иж Юпитер» у него был. Переломал себе все что мог, да еще срослось неправильно, в двух местах ногу заново ломали, и опять в гипсе лежал. Полгода лежал человек, все у него болело, ночами не спал, таблетки глотал горстями, просто выл от боли — ему еще нервы какие-то задело. Клялся и божился: да чтоб я еще хоть пять грамм этой гадости выпил! Это меня боженька наказал, спасибо ему!

В общем, страдал человек, страдал сильно. И вот сняли ему гипс с шеи, потом с руки, потом с ног.

И пришел день, когда он почувствовал, что у него все прошло. Он мне даже позвонил по этому поводу: Владик, племянник мой любимый, у меня за полгода впервые ничего не болит. Приходи, говорит, отметим!

— То есть опять начал? — спросил Посошок.

— Сразу же! Немедленно!

— Поэтому ты хочешь сказать, что эти подростки завтра всё забудут и опять начнут безобразничать?

— Именно. Сначала по чуть-чуть, а потом будет то же самое.

— Наверное, ты прав, — согласился Посошок, печально глядя в окно на серые осенние облака, которые куда-то гнало холодным ветром.

Он сказал это очень уж ясным и трезвым голосом, поэтому Владя только сейчас обратил внимание:

— Ты что, не пьешь. Слава?

— Не хочу.

— Быть этого не может!

— Да нет, выпью, наверно. Смысла-то все равно нет: хоть я пью, хоть не пью, а проснусь с похмелья. В этом и суть, друзья мои: не просто будущее исчезло, исчезла надежда. Я мог раньше надеяться, что брошу, хоть и не собирался. Но мало ли. Встретил бы какую-нибудь женщину, полюбил бы, тогда бы точно завязал. Я ведь от нелюбви пью, потому что без любви не могу жить, уж извините за пафос.