Вслепую - [71]

Роберта Бёрка приговорили к смертной казни, замененной потом на пожизненную каторгу, за убийство владельца таверны: будучи абсолютно пьяным, Бёрк раскрошил голову бедняги табуретом. Когда на корабле Бёрка начало повсюду тошнить красноватой жидкостью с гноем, я сразу же понял, что хирург Родмелль ни бельмеса не смыслит в происходящем. Тогда мы только-только отплывали от белоснежных, укутанных в туман скал Дувра. Я посоветовал врачу сделать пациенту припарки на затылке и дать ему потогонные таблетки: их действие настолько эффективно, что жар проходит просто моментально, — этому я научился на «Леди Нельсон» у второго помощника корабельного врача. Последний, кстати, когда-то впутался в интрижку с женой какого-то капитана, за что в дуэли лишился одного глаза. Родмелль дорожит шкурой каждого, ведь правительство платит ему по полгинеи за каждого доставленного в Австралию живым и здоровым каторжного. Шутка ли, ведь на кораблях в условиях лихорадок, дизентерии, инфекций и при командном составе, который в целях собственного обогащения скупится на еду для заключенных, заставляя их пухнуть с голоду, едва ли половина добирается до места назначения, да и те из-за цинги и недоедания настолько ослаблены и жалки, что мало годятся для принудительных работ. Поэтому, достав с торжествующим видом «Хирургию» Виземана, уже полвека как имеющуюся в каждом лазарете, и водрузив её на место, он снисходительно назначает меня своим ассистентом и дозволяет питаться совместно с унтер-офицерами.

Путешествие, вернее, возвращение. Домой, в основанный многими веками ранее тобой самим город. Руно? Такой же бесценный, как королевская мантия, красный флаг, завязанный на бёдрах под полотенцем. «Всяк порывался его иль коснуться иль взять в свои руки, но Ясон друзей удержал, на руно же набросил новый покров и его на корме возложил[59] <…>. А корабль на вёслах помчался[60]». Сколько же нас вернётся? Плавание утомительно: на этих разваливающихся кораблях даже нет волнолома — мотает туда-сюда, как пробку. Сто двадцать семь дней без высадки на берег, сто сорок шесть с остановкой в Кейптауне и сто пятьдесят шесть — с выходом на берег в Рио. Последний маршрут разработали наиболее алчные капитаны, которые не прочь поживиться за счет нелегального трафика и контрабанды из бразильской столицы.

Так мало дней? Я нахожусь в пути уже годы, прибытие в порт ещё не подтверждено. Похороны в море свершаются быстро, тем они и тоскливы: поначалу соблюдаются все нормы, а затем капитану приедается, и он приказывает боцману быстренько выкинуть покойного за борт — «Да упокоит Бог», — мямлит тот, пуф, вода выравнивается, след за кормой исчезает, в реестре появляется новая запись одной черточкой, прочерком. «Либерти» перевозила в Австралию сто восемьдесят два эмигранта из Бремерхафена. Однажды в контейнере с питьевой водой там нашли разложившееся тело одного нелегала. Эту историю мне рассказал беженец из Ровиньо, с которым я познакомился в Триесте. Море огромно, в нём найдётся место для каждого умершего на много тысячелетий вперед.

После Голого Отока во всём мире для меня не нашлось ни одного места, где преклонить голову. Когда я несколькими неделями ранее тайком, как бродячая собака, пробрался в секретариат, товарищ Блашич проницательно посмотрел мне в глаза, а затем отвернулся, чтобы не видеть, но оба наши лица отразились в зеркале, и мы вновь встретились взглядом; казалось, этот момент длился века. Возможно, то был первый раз, когда я заметил у себя на лице царапину… не ту, которую наносят годы: годы так не могут, они лишь украшают лицо, делают его живее и сильнее, — так море не разрушает берег, а выносит на него ракушки, изумрудные отполированные осколки бутылок и жемчужно-белоснежные камушки. Нет, я увидел на своём лице печать, означавшую потерю всяческой веры, рубцы разочарований и предательств… Я понимал также, что товарищ Блашич разглядел во мне себя самого и осознал, как по капле мою душу заполоняли часы и годы притворства, лжи, уступок и ошибок.

На миг его глаза расширились: в них был немой крик, ужас, смятение; они впервые прозрели правду на моем лице. Тонкие губы скорчились, приоткрылись, будто в неизбежном порыве раскаяния, в попытке просить помощи. Это было одно мгновение — веки тут же дёрнулись и опустились. Ловушка защёлкнулась, чтобы не выпустить добычу. Он сказал мне, что уже уходит, ему пора на встречу с бастующими рабочими из Муджи, что он должен убедить их освободить занятую фабрику и послал меня к якобы ожидавшим моего прихода товарищам Видали и Бернетич. Также он намекнул, легонько пожав мне руку, что попросил их не обращать внимания на мою статью о Голом Отоке, ведь я написал её на пике эмоций, в объяснимой экзальтации, и совершенно не желал её публиковать, уж он-то в этом абсолютно уверен. Однако статья должна быть рассмотрена в контексте всей сложившейся болезненной ситуации, поэтому для Партии, точнее для её руководства, — добавил он, направляясь к лестничному пролету, — она явила собой полезнейший материал для размышлений.

Нет, я не таю на него зла. Я, конченый человек, вернулся, чтобы прикончить его, его, спускающегося по лестнице, сутулого, того, кто всё это уже смутно предвидел, отправляя меня вместе с остальными монфальконцами. Блашича отставили немногим погодя: он понадобился для того, чтобы переложить на него часть вины за разрыв с Тито и, тем самым, облегчить груз, лежавший на прочих, а именно на самой Партии. Во всяком случае, этот разговор, назовем его так, мне пригодился: я вошёл в другую комнату более подготовленным. На стене висел портрет Вождя. «Сын Солнца с испепеляющим взглядом, дарующий свет всем смертным». Товарищ Джилас, прежде чем обречь нас, верных Вождю, на крестные муки и пытки, провозглашал громогласно, что без Вождя Солнце закатится и не сможет светить как прежде. «[Ээт], столь же сияющий ярко, как свет круговидный сияет Солнца