Вслепую - [61]
Головы там ох как шустро рубят. За две копейки усташи снесут их одним ударом и бросят посреди дороги, впрочем, нередко там можно обнаружить и головы самих усташей или партизан, немцев, итальянцев — как странно мне порой просто ощущать на плечах мою. Марья, местная женщина из ускоков, — понятное дело, что это давно прошедшие времена, но ведь всё, так или иначе, в настоящем, происходит здесь и сейчас, — у нее было одиннадцать мужей, за которых она выходила друг за другом, имея обыкновение справлять свадьбу с очередным на поминках почившего предыдущего, — так смерть и любовь становятся едины на своем прокрустовом ложе. Да, пусть та Марья была ведьмой, навлекавшей ураганный ветер бору на Кварнеро, но зато данное ею слово всегда было железным, и она никогда не отплачивала изменой за измену.
В Рождество в Сени, откуда берёт своё начало бора, Шретан Бозич проговорился новоявленному итальянскому святоше, которого позже схватили венецианцы в отместку за разбойный набег ватаг парней в алых и темно-лиловых рубахах в устье Наренты, о секрете Марьи, простодушно выболтанном ему ночью. Выяснилось, что под руководством её брата готовилось нападение ускоков на венецианскую галеру, стоящую в порту Мандра, причем им уже удалось на своих лодках, сменяя друг друга у весел, в тёмное время суток преодолеть многие мили пути и приблизиться к цели. Так вот сей святоша указал точное место, и в тот же вечер на зубцах дворца Пурисса были повешены восемь молодых ускоков, остальные же были убиты и сброшены в море, в том числе брат Марьи. Она не пожелала признать предателем своего двенадцатого мужа, и когда родственники потребовали от нее клятвы, что она смочит хлеб в его крови, Марья наклонила голову и сказала, что это она и никто иной привела венецианцев и подтолкнула брата, выронившего саблю, на землю, чтобы облегчить расправу над ним, позже искромсанным тесаками на ошмётки. «И тогда Матэ Айдух пошел по направлению к ней, вынимая саблю из ножен, и вознесли он и сотоварищи клинки над ней и нанесли удар в живот, ниже груди, убив ребёнка в чреве ранее её самой». Должно быть, такова была её месть святоше: убить не отца, а его нерожденного сына. Марья падает, на нее продолжают сыпаться пинки и колющие удары, она бормочет молитвы покаяния.
Кто знает, просила она прощения за то, что творила в последний момент своей жизни: за ответные удары и за отрезанное ухо смельчака, рискнувшего приблизиться; каялась ли перед Всемогущим Богом, Пречистой Девой Марией и Архангелом Михаилом в содеянных ею грехах? Жизнь уже сама по себе грех; гулко текущая по венам кровь жестоко взывает пролить кровь ближних. Конфитеор, молитва о покаянии, замирающая с последним вздохом умирающего, — пожалуй, единственная достойная быть произнесённой молитва, поскольку не претендует ни на объяснение, ни на оправдание, а лишь признаётся в содеянном зле.
За Голый Оток тоже нужно было только просить прощения, но там, наоборот, все принимаются объяснять, что да как: необходимость, история, Третий Интернационал, диалектика. Я не знаю, как погибла Марица, но знаю точно, что она меня спасла в тот момент, когда её брат, настигнутый нашими, бросился к автомату, выкрикивая мне слова ненависти и презрения: она вырвала из его рук оружие и обрекла его, тяжело раненного, на гибель в море, сама же попыталась скрыться с тремя-четырьмя соратниками, — так мне рассказал Маурицио. Позже её тело нашли в лесу: убита выстрелом в голову. Моя вина. Моя несмываемая, великая вина. Последний рубящий удар в сердце Марии тоже был грехом, но явно не таким большим, как мой. Уж лучше бы Марица спасла своего брата, а я бы погиб: для неё и для носимого во чреве сына ничего бы не изменилось — их бы всё равно убили, если не титовцы, так немцы, днём раньше, днём позже, — какая разница, когда умирать? А вот мне бы досталась лучшая доля.
Тело Марии выбросили на пляж, на растерзание воронам и чайкам. Некий мастер из Полы увидел её на берегу: нагую и ужасную, словно полумёртвого-полуживого ужа. Особенно его поразила дыра в животе, этакое кесарево сечение, вырвавшее из неё нежелающую уходить жизнь. Некоторое время спустя, этот мастер высек такую же гордую и резкую, как отданная чайкам женщина, полену: смуглый суровый лик девы, стискивающей зубы при поцелуе. Позже Альвизе Чипико водрузит эту фигуру на нос своего корабля, словно заточенное копье, призванное пронзить калабрийца Уччиали, и одержит победу при Лепанто, — знатная была битва, но, как и многие, пару лет спустя преданная забвению, — возвратится домой и установит статую в свежем, тенистом атриуме своего дворца, где скульптура годы и века будет вызывать восхищение, зависть и жажду нетерпеливых ласк.
Я читал, что после конфискации дворца социалистическим режимом она там ещё стояла. Но в один прекрасный день её вдруг не стало, и с тех пор о ней, кроме городских сплетен и сомнительных теорий, ничего не известно. Разумно предположить, что обыкновенные воры этой статуе предпочли бы золотые и серебряные сокровища рядом стоящего собора. Поэтому, гласит молва, было совершено похищение, будто та полена была не вещью, которую можно украсть, а одушевленным существом, какое, стало быть, похищают. Как бы там ни было, у меня забрали и её.
