Всеволод Кочетов. Страницы жизни, страницы творчества - [19]

О той же Катюше Ворониной, но теперь уже глазами автора: «Катюша горделиво плыла по-лебединому, высоко держала свою из кос витую корону...»

Автор бесстрашно лепит фразу, лексическая «исконность» которой очевидна, но тяжеловесность, старомодность и нарочитость еще очевидней: «Рыбаки, не то что сига — осетров лавливавшие, были щепетильны, мнительны и пуще всего на свете боялись сраму».

«Цветистый, витиеватый» язык порой подводит и в столкновении с современностью оборачивается безвкусицей: «Дед даже ладонью прикрылся — ослепил его белый, в лебединое крыло, китель с пуговицами, что золотые десятирублевки».

Ритмизацией прозы советская литература переболела и вскоре рассталась с этой болезнью, так же как и с «рубленой прозой», еще в 20-х годах. Осмеянная И. Ильфом и Е. Петровым в форме незабвенных ямбов Васисуалия Лоханкина, ритмическая проза, казалось, канула в Лету. Но вот во второй половине 40-х годов выступает наисовременнейший писатель из молодых и вслед за своими героями сам начинает говорить ритмическими периодами с обычной в этих случаях перестановкой глагольных, сказуемых форм на первое место:

«Столкнулись карбасы с берега, стали запрыгивать в них рыбаки... Захлопали распущенные паруса, дрогнули, напрягаясь, мачты. Подхватил тугой ветер, раздул грудастую парусину... Качнулся, потонул в сырой тьме низкий берег...»

Вряд ли здесь В. Кочетов следовал традициям ритмической прозы 20-х годов. Захлестнула стихия певучей сказовой речи ладожских рыбаков и крестьян северо-западной Руси, повлияло и усердное штудирование фольклорных изданий.

Нельзя не заметить, как ладовый, «сказочный» язык героев старшего поколения, а иногда и самого автора, вступает в противоречие с языком, которым говорит в этой же повести молодежь. Например, участник ожесточенного сражения за остров Сухо на Ладоге, от которого во многом зависела судьба легендарной «Дороги жизни», молодой капитан траулера Алексей Воронин так рассказывает об этом сражении:

«— Бой длился часа два. — Алексей поднялся и прошагал по мостику. — Наши два тральщика не могли, конечно, помешать высадке десанта. У противника — тридцать кораблей, у нас — два. Да еще «юнкерсы»... Бойцы на острове вступили врукопашную с противником. Полегчало, только когда совсем рассвело. В небе появились наши, сбили трех немцев, навалились на баржи, на катера. За самолетами на полном ходу примчались боевые ладожские корабли, зажали противника с двух сторон». В общем, «из тридцати кораблей ушли только четырнадцать».

Совсем другой «лад»! — лаконичный, деловой стиль фронтовых записей и первых военных повестей. Так две языковых стихии — сказово-напевная, фольклорная и современная разговорная, «обычная» — порой сосуществуют в повести, не сливаясь в единый стилевой поток.

Испытав на собственном опыте все трудности в достижении синтеза двух разных потоков — языка живого, развивающегося, и говора, уходящего в прошлое, — убедившись в бесперспективности попыток использовать самые яркие и поэтичные, но устаревшие изобразительные средства для передачи мыслей и чувств нашего современника, для отражения новых форм жизни, В. Кочетов в годы зрелого мастерства советовал молодым литераторам: «Работая над языком, совершенствуя его, надо смотреть не назад, не в прошлое, а вперед, в будущее, слышать в говоре народа не то, что отживает век, устаревающее, а нарождающееся, новое»[37].

Все сказанное здесь еще не означает, что «Нево-озеро» является результатом незадавшегося эксперимента. Напротив, если не считать явных издержек «цветистого, витиеватого» языка, обращение к живым родникам народной речи помогло писателю не только освободиться от газетных штампов и обогатить свой язык, но и создать пластичные, скульптурно осязаемые образы представителей старшего поколения ладожских рыбаков. Ведь они сравнительно редко говорят сказовым, напевным языком, который для них-то — тоже естественный, усвоенный с колыбели; чаще всего они изъясняются простым, подлинно народным языком, образцом которого является «лекция» Кузьмы Ипатьича для школьников о нелегком, нередко опасном, но столь необходимом для страны труде рыбака.

«Главное-то — рыбак рыбачит, — поучает он юную поросль. — Не забава ему лов рыбный, а работа. Трудная, ребятки, работа. У кого мир — у рыбака всю жизнь война. С ветром ли воюет, со штормом, с морозом ли, со снегом, а то вот с хитростью рыбьей. Возьмет да и пропадет рыба. Куда делась? Ищи ее, ломай голову да ладони веслами бей...»

Просто, ясно, образно, без единой фальшивой ноты, которая иногда слышится в приведенных выше примерах стилизованной напевно-сказовой речи.

Разговорный, деловой язык «знаменитого корабельщика и сказочника» Ильи Асафьева при всей меткости и красочности тоже лишен каких-либо элементов стилизации. На вопрос Марины Плаховой, а не обидно ли ему, что ученики «превзошли, постигли» его корабельное мастерство и теперь вполне могут обойтись без учителя, старик отвечает:

«— Обидно? — Асафьев разгладил усы. — Обидно мастерство, от отца унаследованное, в могилу унести. Это, Даниловна, крепко обидно. А ежели утроил ты отцовское наследство да поделил его меж достойными наследниками — что золотых насыпал в картузы молодым, — какая же тогда обида! А те дальше передадут, — так оно и пойдет, и пока Ладога не пересохнет, живым будет асафьевское дело. Ладога работников не забывает».