Всеволод Кочетов. Страницы жизни, страницы творчества - [11]

Поздней осенью того же безмерно трудного военного года снова неожиданная встреча, однако, уже в Усть-Ижоре, куда переместился Слуцкий райком. По карте-двухверстке Данилин с горечью показывает корреспонденту «рубежи совсем еще недавно большого цветущего пригородного района, ныне обгрызанного, общипанного, разоренного». Линия фронта рассекла район надвое: бо́льшая часть — у немцев, в меньшей, прилегающей к Ленинграду, — еще поддерживается огонек жизни. Секретарь райкома с гневом рассказывает о зверствах гитлеровцев в Слуцке и вообще на оккупированных землях. Все его помыслы направлены на изгнание захватчиков и восстановление былой силы и славы района.

А теперь обратимся к повести «Предместье»[30].

Весна сорок второго года. Засидевшись до поздних сумерек в своем холодном неуютном кабинете, секретарь Славского райкома партии Яков Филлипович Долинин склонился над картой района. Вот они, знакомые названия деревень и поселков, колхозные поля и сады, дороги, избеганные неутомимой райкомовской «эмкой». Все они на тех же местах, что и прежде, но через них легла недавно вычерченная коричнево-красная змеистая линия фронта. «Грубо и непривычно делит она карту на две неравные части: бо́льшая — немцы, меньшая, почти вплотную прижатая к Ленинграду, — остатки когда-то обширного пригородного района».

Коричнево-красная линия, петлей перехватившая карту, перехватила и сам район, лишила его дыхания. Там, где немцы, — смерть, зверства, запустение; деревни сожжены, тихий зеленый Славск в развалинах. По эту сторону линии фронта, в рабочем поселке на берегу реки, где разместился райком, огоньки жизни хотя и светятся, но тоже все разбито и порушено. Сам поселок давно превратился в военный — сказывается близость передовой. Врытые на задворках в землю тяжелые орудия часто начинают артиллерийский бой, в ответ летят снаряды немцев, и война врывается в поселок.

Ситуация примерно та же, что и у реального Данилина после того, как был оставлен Слуцк — бывший Павловск.

Нет у секретаря Славского райкома партии ни бюро, ни аппарата. Второй секретарь Наум Солдатов партизанит со своим отрядом на оккупированной территории района, вместе с ним воюет и секретарь райкома комсомола Люба Ткачева; председатель исполкома райсовета Щукин отозван куда-то под Тихвин, другие — кто в армии, кто погиб. С тем бо́льшим напряжением сил работает первый секретарь. День и ночь он в действии. Осенью, когда немцы еще наступали, стремился превратить в крепость каждое предприятие поселка, а как только фронт стабилизировался, ушел к своим партизанам и сам возглавлял отряд. Отозванный в феврале 1942 года из немецких тылов, со скудными остатками районных сил делал все возможное, а подчас и невозможное, чтобы помочь армии: собрав всех, кто мог еще двигаться, на невыкошенных с лета и осени лугах в февральские вьюги драл из-под снега прошлогоднюю жесткую траву на сено — и не охапки это были, а стога, десятки стогов. Изготовил для армии не одну тысячу пар лыж; с остатками рабочих эвакуированной судоверфи организовал производство понтонов и бронекатеров.

Но за всей этой грудой больших и малых дел Долинин никогда не забывает о дорогом его сердцу Славске, который вот он — почти рядом: «Нажать бы да покрепче ударить... немец за Вырицу уйдет. А большего району пока и не требуется». Надо только застать немцев врасплох. А кто же лучше его, Долинина, знает каждую рощицу, каждый овраг в окрестностях Славска, по которым скрыто, в обход, можно подойти и взять городок силами того же, дружески расположенного к секретарю райкома, уже известного нам по повести «На невских равнинах», полковника Лукомцева, занимающего со своей дивизией оборону на этом участке фронта. И Долинин разрабатывает свой «оперативный» план штурма и взятия Славска, увы, холодно отвергнутый начальником штаба армии как «прожектерский». Более тактично и сдержанно, как несвоевременный, отклонил этот план и секретарь Ленинградского обкома партии. Зато в его кабинете произошел разговор, сначала обескураживший Долинина, а потом решительно изменивший все направление деятельности секретаря райкома.

Нелегок он был, этот напряженный, драматичный разговор двух руководителей-коммунистов, хотя смысл его сводился, казалось бы, к предельно ясному для весенней поры указанию: Долинину надо сеять! Ясному — год назад, но тогда такое указание и не понадобилось бы — секретарь райкома сам превосходно знал, что ему делать по весне. А теперь... Где сеять? Что сеять? С кем сеять? — вот поток вопросов, вспыхнувших в сознании оторопевшего секретаря Славского райкома, не имеющего ни людей, ни семян, ни машин. «У него ведь и в самом деле ничего, кроме изрытой траншеями земли, не было». И когда он, испытанный и закаленный в трудностях коммунист, на какие-то минуты дрогнул, а это выразилось в том, что запросился в армию, на фронт, секретарь обкома сказал:

«Ты сам видел мертвых на улицах, сам жевал эту черную корку в сто двадцать пять граммов. Признаюсь — не стыдно: когда приносили сводку о том, что муки на складах оставалось на один день, я тоже хватался за голову и тоже готов был идти в солдаты. Думал: там, в бою, я потеряю одну, свою жизнь, а здесь перед партией, перед народом отвечаю за сотни тысяч жизней. Ты понимаешь меня? Ты же сам отвечаешь за многие жизни... Просишься в армию! А вдумайся: на своем посту ты ведь и так солдат. Мы все солдаты. Город стал единым фронтом».