Всемирный следопыт, 1929 № 08 - [40]
— Это ничего… Просто порез.
Он мне не ответил, еще оглушенный; потом огляделся, вынул свой санитарный пакет и перевязал лоб. Он вытер платком со щеки кровь, которая текла теплой струей, затем, чтобы охладить горящую голову, прижал ее к холодному дулу винтовки. Во время короткого затишья он услышал справа стрельбу и взрывы гранат. Смутная мысль мелькнула у него: они опять будут наступать. Но у него не хватило мужества приподнять голову, чтобы взглянуть на равнину.
Раздался яростный залп, затем шрапнель разорвалась как раз над нашей воронкой, Жильбер на минуту замер, сердце его остановилось. Вслед за этим одним прыжком он приподнялся, вскочил на край воронки и побежал. Он хотел укрыться в другой яме, где угодно, лишь бы не оставаться больше в этой канаве, в этой зияющей могиле. Раздался еще залп, он лег и вытянулся. Потом привскочил и, обезумев, кинулся направо, налево, спотыкаясь о тела. Все воронки были заняты, везде изувеченные трупы, растерянные раненые, насторожившиеся солдаты.
— Нет ли у тебя места?
— Нет… Со мной раненый товарищ.
Он минуту повертелся, потом лег ничком за пригорком. Сердце его сильно билось, как животное, которое он придавил бы своим телом. Задыхаясь, он прислушивался к пушке без единой мысли в лихорадочном мозгу. Вдруг он подумал:
«Но ведь я убежал…»
Он повторил это себе несколько раз, не поняв сначала как следует. Но, приподняв голову, он увидал, что ему делает знак Лемуан. Тогда он бегом, одним духом, помчался к воронке.
Эта трагическая яма со взрытыми краями походила на давильню, и чтобы не топтать тел товарищей, наполнявших этот чан, надо было держаться края канавы, цепляясь пальцами за обваливающуюся землю. Жильберу показалось, что он лишается чувств. Он не ощущал ни страдания, ни волнения, а скорее усталость.
День приходит к концу, и туман спускается на равнину. Слева еще слышна стрельба, но она похожа на огонь, который вот-вот погаснет.
Что произошло с полудня? Мы стреляли, солнце жгло нас, голова у нас отяжелела, горло пересохло. Наконец, прошел дождь, и эта гроза освежила нас, дождь залил сжигавшую нас всех лихорадку. Артиллерия все сметала с равнины, охваченная яростью на то, что там еще остаются живые люди. Затем нам показалось, что боши наступают на нас. И мы стреляли, стреляли… Совсем близко видны согнутые тела немцев, запутавшихся в своих собственных проволочных заграждениях.
«Не смена ли идет?» — Подходят люди и, согнувшись, перебегают от воронки к воронке.
— Эй, ребята, кончено? Мы сменяемся?
Нет, это солдаты службы связи.
— Ну, что же? Нас сменяют?
— Нет… Вы должны остаться здесь еще на ночь. Подкрепление придет с кирками, с лопатами. Придется укрепиться здесь.
Из всех ям вылезали люди и подползали на четвереньках.
— Что? Оставаться здесь? Что за шутки… От роты осталось всего человек тридцать.
— Мне наплевать, я ранен, я уйду…
— Такой приказ, — повторяют солдаты службы связи. — Надо держаться. Нас сменят завтра.
Жильбер чувствует себя слабым, в голове у него пустота. Он хотел бы не шевелиться и спать, спать. Белье его прилипло к спине. Дождь? Пот?
Артиллерия смолкла, обессиленная, надорвав глотку. Теперь слышнее стали жалобы и стоны…
Подождите, дорогие мои, подождите, не кричите, скоро придут санитары.
Приближается ночь…
И молчаливый ветер тихо ткет свою туманную ткань, — один большой саван из серого покрова для стольких мертвецов, которые лишены его.
Рассказы врача
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
Двадцать пять! Двадцать пять несчастных фигур, грязных и жалких на вид! Когда я говорю «двадцать пять», это не значит, мой друг, что все они были буйно помешанные! Нет! Когда двадцать пять человек становятся полоумными, каждый из них делает это на свой собственный лад, у каждого появляется свой собственный пунктик, и надо же в конце концов признать, что с момента, как человек не в своем уме, он волен быть таким, каким ему заблагорассудится.
Итак, двадцать пять. Они были собраны в нашем секторе за неделю. В то время наш пункт принимал умалишенных, а также симулянтов-членовредителей. Когда-нибудь я наберусь мужества и расскажу тебе, мой друг, печальную повесть о симулянтах.
Но вернемся к моим двадцати пяти. Я втискиваю их в барак, считаю, пересчитываю, группирую, размещаю, затем отбираю у них документы. Назначаю двух санитаров для тихих и трех для буйных. Назначаю одних силачей, мускулистых, потому что, когда имеешь дело, с помешанными…
Подходит Паризель и спрашивает меня:
— Все ли бумаги в порядке?
Я отвечаю:
— Да! Их двадцать пять. Я протелефонирую, чтобы прислали автомобили для эвакуации.
Я ждал приезда автомобилей к двум часам. Они прибыли в половине пятого, то-есть с наступлением вечера.
Я вхожу в барак, чтобы ускорить эвакуацию. Автомобили выстроились в ряд, трясясь, сопя, пыхтя, воняя. Я приказал положить моих помешанных на носилки. Из них пять или шесть были крепко связаны, некоторые спали, другие кричали. Среди них был один, говоривший быстро и складно, точно адвокат, и все повторявший: «Молчите, не доверяйте им. Их поймают, если в это дело вмешается белая звезда».
