Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей - [38]

Сон, таким образом, и есть место, где нет зла, это вместилище достоверности, хранилище остановленного времени.

Но наступает пробуждение, и становится ясно, что это небыль, фантазия, и все на самом деле обстоит совсем по-другому.

Например, вот так…

Учебный год 1948/49.

Послевоенная школа с раздельным (мужским и женским) образованием.

Постоянные драки у пожарного брандмауэра, здесь же футбол и «пристенок», а еще выяснение отношений с преподавателями, срывы занятий, игра в карты на деньги, одним словом, опасная обстановка, потому что «кочевало из рук в руки огромное количество ножей, финок, кинжалов, кортиков, штыков и даже гранат и пистолетов» (из воспоминаний одноклассника Андрей Тарковского Владимира Куриленко).

«Самострелы» и «самоподрывы» со смертельным исходом были тогда в Замоскворечье делом нередким. Мужской коллектив, в который вновь попал Андрей (мы помним, что до болезни он был на грани «вылета» из школы) и законы которого он принял безоговорочно, стал для него своего рода «глотком свежего воздуха», пьянящего дурмана, неистового и бесконтрольного, стал обретением свободы в том виде, в каком ее понимал 17-летний Андрей Тарковский в послевоенной Москве.

Владимир Куриленко вспоминал: «К наивной, но дерзкой по тем временам форме протеста прибег в десятом классе Андрей. Однажды он появился перед нами в пальто-букле, весьма потертом, но все же элегантном, в шляпе и с трехметровым шарфом, обмотанным вокруг шеи. Но главный сюрприз ждал нас в классе, куда Андрей вошел в желтом пиджаке, зеленых брюках и оранжевом галстуке. В руках он держал пузатый кожаный портфель. Мы встретили его появление смехом и аплодисментами. Он как бы говорил своим видом: «Я хочу быть Личностью, я могу одеваться так, как мне нравится, я хочу думать так, как могу, я должен жить так, как хочу».

Это было, безусловно, проявлением брутальной подростковой мужественности как интуитивное противостояние женскому мироощущению (пришедшему от матери, бабушки и сестры), которое парадоксальным образом видело идеального мужчину таким – непреклонным, суровым, свободным, но при этом рефлексирующим, не уверенным в себе, истеричным и даже жестоким.

По воспоминаниям одноклассников, в школу к Андрею иногда приходил Арсений Александрович. Они беседовали во время перемены в вестибюле, отец говорил, сын слушал, после чего «Андрей уходил в себя, молчал и нам ничего не рассказывал». Вполне возможно, что это были разговоры о некоей Т.П., чья фотография в ту пору висела в комнате Андрея и Марины в 1-м Щипковском переулке. Результатом этих бесед, а впоследствии и переписки стало письмо, написанное Арсением своему сыну в июле 1950 года.

«Дорогой Андрюша.

Твое письмо очень тронуло меня тем, что ты так любовно и нежно доверил мне свою тайну.

Я совсем не думаю, что ты маленький, наоборот, я знаю, что ты уже вырос, но знаю, кроме этого, что ты очень неопытен в серьезных делах, что характер твой не устоялся еще – и не мог устояться, потому что характер вырабатывается в обстановке тревоги, столкновений с тем, что нужно преодолеть, с бедой, которую нужно сломить, изжить, из которой нужно выскочить; мальчик тем скорее становится юношей, а юноша мужчиной, чем труднее были детство и юность.

За тебя (а не ты) перетирала твои камни мама, и детство твое и отрочество могло быть и печальным, но не трудным. В твоем возрасте я был опытнее тебя, потому что рос в более трудное время… у меня было нечто, что меня спасло и было моей верной путеводной звездой: неукротимая страсть к поэзии… здесь у меня была железная дисциплина… мама помнит трудолюбие, усидчивость, огнеупорность, с которыми я поэзией занимался; вот что было моей школой жизненной и что дает возможность мне не стыдиться самого себя…

А теперь – о твоей влюбленности… У нас (у меня, я предполагаю, что и у тебя) есть склонность бросаться стремглав в любую пропасть… Мы перестаем думать о чем-нибудь другом, и наше поле зрения суживается настолько, что мы больше ничего, кроме колодца, в который нам хочется броситься, не видим.

Ради Бога, не пытайся жениться. Сначала немножко хоть перебесись… это я пишу тебе, оснащенный опытом – и иначе не бывает и не может быть…

Не надо, чтобы любовь тебя делала тряпкой и еще более слабым листком, уж совсем неспособным к сопротивлению. Любовь великая сила и великий организатор юношеских сил; не надо превращать любовь в страсть, в бешенство, в самозабвение, я буду счастлив, если твоя влюбленность окажется любовью, а не чумой, опустошающей душу…»

В этом же году Арсений Александрович Тарковский развелся с Антониной Александровной Бохоновой и вскоре женился на переводчице и литературном работнике Татьяне Алексеевне Озерской. И мы, конечно, не можем знать, каким образом сложились в голове подростка Тарковского содержание отцовского письма и события из отцовской жизни.

Какие-то слова Арсения, скорее всего, показались мальчику обидными, какие-то, напротив, справедливыми (кстати, вскоре после этого письма Андрей расстался с Т.П.). Это послание Тарковского-старшего, конечно, отличалось от письма, написанного в 1943 году Марусе в Юрьевец, было оно куда более деликатным, уважительным, но все-таки и не уловить в нем эту ноту было невозможно, пафос творца, демиурга, возвышающегося над повествованием, был неизбывен. Конечно, отец все знал о своем сыне, проникал во все потаенные закуты его души, прозревал его неизбежные ошибки, был уверен в своей правоте, ни на секунду не задумываясь при этом о том, что перед ним совсем другой человек (не он) со своей очень непростой внутренней жизнью и судьбой, что это вовсе не его двойник или копия, которую можно отформатировать, произнося известные заклинания и поучения.