Вселенная Ивана Ефремова. Интуиция «Прямого луча» - [20]
Всей душой тогда я мечтал заниматься наукой.
Но вот странно. Открывая передо мной ее перспективы, Ефремов каким-то совершенно непонятным образом открывал для меня литературу, будто чувствовал мое настоящее будущее, открывал ее суть. Я даже писал что-то, а читал действительно много, впрочем, наверное, не всегда воспринимая главное. Ефремов и это чувствовал. Рассказывая какую-нибудь интересную историю, мог отвлечься, спросить. Ну вот, скажи, прочел ли я «Анну Каренину»? А если прочел, то чем там, собственно, все закончилось? По молодости лет я отозвался о романе Льва Николаевича Толстого легкомысленно. То ли дело рассуждать о Джозефе Конраде, о Чаде Оливере, о ветрах времени, зеркалах морей, а Иван Антонович с чего-то спрашивает про семью Карениных. Странно. Вот я и ответил честно. Нормально там все закончилось. Анна Аркадьевна бросилась под паровоз, ну и все такое прочее.
Иван Антонович даже остановился.
И я остановился, потому что не понимал.
Как так? О чем это он? Герои самого Ефремова летали к другим мирам, спорили с самим Пространством-Временем, устанавливали связи с совсем другими мирами, а тут какая-то Анна Аркадьевна, флигель-адъютант, лошадь. Кому это нужно? Это давно все в прошлом. Теперь о будущем надо говорить.
«Девушка взмахнула рукой, и на указательном пальце ее левой руки появился синий шарик. Из него ударил серебристый луч, ставший громадной указкой. Круглое светящееся пятнышко на конце луча останавливалось то на одной, то на другой звезде потолка. И тотчас изумрудная панель показывала неподвижное изображение, данное очень широким планом. Медленно перемещался указательный луч, и так же медленно возникали видения пустынных или населенных жизнью планет. С тягостной безотрадностью горели каменистые или песчаные пространства под красными, голубыми, фиолетовыми, желтыми солнцами. (Я невольно вспоминал «Астробиологию» профессора Г. А. Тихова). Иногда лучи странного свинцово- серого светила вызывали к жизни на своих планетах плоские купола и спирали, насыщенные электричеством и плававшие, подобно медузам, в густой оранжевой атмосфере или океане. В мире красного солнца росли невообразимой высоты деревья со скользкой черной корой, тянущие к небу, словно в отчаянии, миллиарды кривых ветвей. Другие планеты были сплошь залиты темной водой. Громадные живые острова, то ли животные, то ли растительные, плавали повсюду, колыхая в спокойной глади бесчисленные мохнатые щупальца…»
Вот оно — истинное, вот настоящее будущее.
А Каренина? Да проходили мы в школе этот роман.
Я даже плечами пожал. Нормально там у них все закончилась.
Но Иван Антонович не считал, что все это в прошлом. «Вернешься, перечитай».
Я не спорил. Конечно, перечитаю. И вернувшись домой срочно взял в библиотеке роман Толстого. И перелистывая страницы романа, вчитываясь теперь внимательно, сам каким-то неясным образом дошел до той странной мысли, что Лев Николаевич этот свой «устаревший» роман написал, видимо, не столько ради страданий несчастной Анны Аркадьевны (как и Ефремов свой знаменитый роман написал не ради приключений на железной звезде), сколько ради (возможно) последней восьмой части, которую прежде, во время занятий, я как-то не замечал, почти в нее не заглядывал, принимая за что-то совсем необязательное, ненужное.
«Уже стемнело, — тревожно вчитывался я, — и на юге, куда он (Левин, один из героев толстовского романа) смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния, и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись в тех же местах.»
Явственно я вдруг увидел это вспыхивающее и потухающее небо.
Это вспыхивающее и потухающее небо поразило меня. Как и Левина, впрочем.
«Ну, что же смущает меня? — так он думал (Левин). — Мне лично, моему сердцу открыто несомненное знание, непостижимое разумом, а я упорно хочу разумом и словами выразить его».
Знание, непостижимое разумом.
Я читал, уже понимая. Я начинал понимать.
Вот раздраженная Кити, жена Левина, сзывает к веранде детей (вот-вот хлынет дождь), а они не идут. Левин тоже раздражен, он в отчаянии от этого их постоянного непонимания? Все смешалось не только в доме Облонских. Все везде плохо, все не стыкуется. И из этого темного, почти беспредельного отчаяния выводит Левина только очередная молния, высекающая вдруг мысль: ну, почему, почему это так? Почему нам не обнять, наконец, друг друга? Почему не жить иначе — светло и просто?
И Левин готов открыться, высказать жене эту мысль. Он идет к Кити, он уверен, что она поймет. А она вдруг спрашивает: «Ты еще не ушел?» И при свете очередной молнии Левин окончательно теряется. Понимания нет. Опять нет никакого понимания.
Будь между ними (между думающими людьми) понимание, Кити не попросила бы его, Левина, пойти в угловую комнату и посмотреть, приготовили ли там все для гостя? Поставили ли новый умывальник?
