Всего одна жизнь - [13]
— Спасибо. Еще выпью.
Я рассказываю Кириллу Савельевичу о незавершенной работе Ганзина. У меня давно появилась идея приобщить к ней Кирилла Савельевича, да вот как осуществить эту идею, я не знал. Кирилл Савельевич сам помогает мне.
— Знаю я о его работе, — говорит он. — Мы с ним часто встречались. Горячей души был человек. И дело нужное затеял.
— То-то и оно! — говорю я. — Жалко. Пропадает.
— Да… — задумчиво говорит Кирилл Савельевич. — А вы не могли бы достать его записки?
— Попробую, — говорю я, не скрывая радости.
Ухожу поздно. Морозная ветреная ночь летит мимо меня. С окраинного пригорка, где живет Кирилл Савельевич, виден весь усыпанный бусинками электрических огней город. Только террикон рудника с ползающими под ним огненными муравьями-фарами стоит вровень. Вон на той горе, где переливается огнями многоэтажное здание обогатительной фабрики, темной ночью девятнадцатого года анненковец Арапов после пыток расстрелял тридцать шесть большевиков.
Из года в год парень — мужчина — больной старик смотрел со своего пригорка на свой город. Собственный город.
И вдруг я почему-то вспомнил одного старика на трибуне. Он медленно махал нам кепкой на майской демонстрации и плакал. Мы были тогда на третьем или четвертом курсе. Кто-то из ребят усмехнулся: «Посмотрите на этого склеротика. Слезы радости…» Сколько нужно прожить человеку, чтобы научиться понимать жизнь? Да еще чтобы был свой город в конце…
На «Птичьей горе» тихо. Лора, обволакиваясь клубами папиросного дыма и взбивая испачканной чернилами рукой свои пышные волосы, строчит очерк о бригадире проходчиков Митькине. Славный парень. У него своя «Волга», на которой мы с Николаем однажды ездили на охоту. Лора давно собирает материал для этого очерка.
Чтобы не мешать ей, мы усаживаемся с Ваней в «мужской» за очередную шахматную партию. Лора перетаскивает нас в «ничью комнату».
— Скучно, — говорит она. — И так весь день одна сижу.
— Творчество требует одиночества, — говорит Ваня.
Партия у него явно не клеится.
— Похоже, что «Спартак» сегодня не в форме, — замечаю я.
— Меня раздражает эта лошадь, — ворчит Ваня.
Довольно избитый прием. Речь идет о художественной литографии гнедой лошади. Это Лорина вещь. На «Птичьей горе» не так уж много личных вещей. Но лошадь — Лорина. Ваня, проигрывая, обычно ворчит: «Невозможно сосредоточиться, когда на тебя тупо уставилась лошадь». Но сегодня он идет дальше.
— Остановим часы. Нужно наконец покончить с этим, иначе я проиграю матч… Зачем тебе эта лошадь? — приступает он к Лоре. — Она поддерживает тебя на трудной стезе журналиста? Да, конечно, какой пример трудолюбия! «Все мы немножко лошади…»
— Ветвь, которую мы случайно опередили, — смеется Лора.
— А тебя не смущает такая лошадиная челюсть? — бьет Ваня по женским струнам.
Предстоит хорошая разрядка.
— Я всегда хотел посмотреть на обратную сторону портрета, — говорю я и намереваюсь снять его со стены.
— Не трогай!
Лора возражает, но мы настаиваем. Две руки держат ее, а две снимают литографию.
— Сейчас мы увидим лошадиный автограф! — торжественно говорю я.
Однако на обороте лишь штамп «Изоартели». Мы разочарованы.
— В чем дело? — недоумеваю я, обращаясь к Лоре, спеленатой в Ваниных объятиях.
— Дорога как память, — вызывающе говорит Лора.
— Ага. Поклонник из «Изоартели», — догадывается Ваня и орет: — С молотка!
— С молотка, — поддерживаю я.
Дама довольна. Поклонники ревнуют. Она не может себе представить, во что это сейчас выльется. Я вскакиваю на стул, и торги начинаются.
— Испортишь стул! — взывает Лора.
Ах, стул! Стул тоже идет с молотка! Затем, под дикий хохот, с комментариями, с молотка пускается мебель неверной дамы. Мщение за прошлое в духе двадцатого века. Ваня неумолим и неутомим. Снимается даже абажур. Посредине комнаты вырастает гора мебели…
Нет хозяюшки Муси, она дежурит, и потому бедлам остается победителем в «ничьей комнате». Мы перебираемся к Лоре. При свете ночника Ваня полтора часа читает стихи. Багрицкий, Уткин, Сельвинский, Мартынов. Некоторые стихи ни мне, ни Лоре не знакомы. Иногда мы интересуемся — чьи это? Но Ваня хитрит:
— «Я слишком слаб, чтоб латы боевые иль медный шлем надеть!»
Готов поклясться, что он пишет стихи. И, наверное, это хорошие стихи, не то, что у «любвеобильного» Мурзабека.
На следующий день узнаю, что 31 декабря я дежурю на скорой помощи. Здесь так заведено: под Новый год дежурят все новенькие.
— Ничего, — успокаивает Ваня, — тридцать первого дежурства обычно спокойные. Кровь начинается первого.
Обидно, конечно, дежурить под Новый год.
В диспетчерской — единственной комнате на нашей станции скорой помощи — оживленно. Уже около часа нет вызовов. Все три машины «дома». Весь дежурный персонал — Раечка, Дарья Петровна, я, три шофера и «синитарочка Надя» (так она представляется по телефону) — в сборе. Двадцать три часа. Через час покатится Новый год. По этому поводу мы выпьем немного вина. Как ответственный дежурный, я разрешаю. Торжественность этой минуты не компенсировать никаким отгулом. Никто не опьянеет от рюмки-другой.
