Всего один год - [224]

– Я не знаю, что тебе говорить.- С некоторым раздражением произнёс я.

– Тогда ничего не говори.- Хмыкнул он.- Просто ответь на мой первый вопрос.

– Скажем, так… Я… намерен… в самое ближайшее время… на ней жениться.

– Чтобы покрыть грех?- Мгновенно выпалил Скрент.

– Ну…- про себя проклиная его настойчивость, граничащую с наглостью, выдавил я,- и это – тоже.

– То есть – ты, старый… И, даже – почти убеждённый – холостяк… Трахнувший мою,- он сильно выделил слово "мою",- секретаршу… Собираешься заниматься этим и дальше? Я правильно понял?

– Ты понял меня правильно.- Уже с хорошо заметным раздражением подтвердил я.

– Что ж – придётся так ей и передать…- Вздохнул Скрент. Я открыл, было, рот, но, не успев придумать фразу, наиболее точно передавшую бы моё возмущение, был перебит продолжением Торри: – А то девка уж тут извелась вся. Никакой работы – одни вздохи сожаления да задумчивые взгляды "в никуда"… Испортил ты мне работника, дружище…

– Она… беременна?- Вырвалось вдруг у меня.

– Похоже, дружище, похоже… Я, конечно, не гинеколог – но… Боюсь, что вы залетели.

– Дай ей трубу.

– Ты думаешь?- Судя по знакомому поскрипыванию, Торри с сомнением покачался в кресле.

– Дай.- Просто повторил я.

– Ну, как знаешь…- Явно демонстративно пожал плечами Скрент. Он всегда так делал в подобной ситуации, если стремился свалить всю ответственность за принятие решения на собеседника. Это его "как знаешь" уже давно было синонимом библейского "я умываю руки" – для всех, кто его знал.

…Лидочка мне показалась усталой. И, даже, какой-то… измождённой, что ли… Кроме тихой радости от звуков моего голоса она, казалось, больше ничего не испытывала. "Анри…",- Время от времени как-то задумчиво и нежно повторяла в трубку она. Насколько мне сейчас удаётся вспомнить, всё произносимое мной тоже мало чем от этого отличалось. Повздыхав так с полчаса и ничего толком не выяснив, мы расстались под такой же мечтательно-дебильный аккомпанемент вздохов и ахов, под который начинали эту "беседу". "Интересно, – подумал я,- если это и есть любовь – то неужели она так жестока к умственным способностям своих жертв?".- Ответа, разумеется, не последовало.

* * *

Весна в Ункарии – как и, впрочем, во всём мире – казалось, заново дарила радость жизни всему – и природе, и людям, и измождённой стране. То там, то здесь я мог видеть, как старые, полусгнившие хибары заменяли уже не на "современные" броские штукатурочные щиты, прикрывающие полусгнившую основу, а на нормальные, кирпичные или бетонные, строения. Причём строиться стали заметно аккуратнее, чем даже год назад: то ли деньги у строящихся появились, то ли уже понастроили страшилищ из остатков бросового железобетона и битого кирпича и насмотрелись, налюбовались на них – но теперь строили красиво. Кирпич появился какой-то гладкий, почти идеальный – и массово: видимо, где-то запустили приличный кирпичный заводик.

Кайана оживала. Ожил, кстати, и ботанический сад. Его, правда, теперь не называли так – ибо никто из тех, кто был как-то с ним связан, не считал ботанику главной целью его существования. Абар ходил туда отдыхать и о ботанике имел самое "пользовательское" представление. Все, кто посещал это место, имея подаренные им карточки, относились к нему примерно так же: место отдыха, и всё. Персонал ходил туда работать, тоже не шибко увлекаясь латинскими названиями на табличках. Саиру же больше волновали судьбы её студентов и студенток, которых теперь увидеть в саду в одетом виде было гораздо менее реально, чем застать за любовными утехами где-нибудь в глубине сада; сам сад, уже не представляющий теперь столь жалкого зрелища, практически не занимал её внимания, а за "детей" она откровенно побаивалась: не наделали бы глупостей…

К собственно зимнему саду примыкала с тыльной стороны огромная территория парка – тоже засаженного разнообразной экзотикой. Студенты (и студентки), добравшись весной и туда – тут же распространили привычные нормы поведения на всю территорию. Внизу, под деревьями, было, правда, ещё прохладно, но на полянках или на самих деревьях уже настолько прилично припекало солнце, что процесс загорания был делом небесперспективным. Самая распространённая форма одежды здесь была "только шорты", причём от пола это никак не зависело. Парк был, в принципе, не "закрытым", в него хаживали как горожане, так и полицейские. И тех, и других студенческий вид, мягко говоря, озадачивал – но ни те, ни другие пока никак не реагировали – видимо, оказавшись в неловком положении, просто не могли придумать, как себя вести.

…Дальнейшее потепление произвело эффект разорвавшейся бомбы: форма одежды студентов очень быстро упростилась, сократившись до ставшей привычной им за зиму "данной Богом". Кроме того – видимо, столь большое пространство создавало куда больше возможностей для уединения, и… "процесс пошёл". Реакция не заставила себя долго ждать: вскоре у Саиры появился "разгневанный" – хотя, как она утверждала, "больше просто искусственно накачивающий себя" блюститель порядка, сопровождаемый возмущённым исторгателем "гласа общественности" в лице толстушки – "блюстителя нравственности", которая, как она утверждала, "не намерена переносить такие надругательства над её совестью", как "сношения в публичном месте". Происходило это выяснение отношений возле разобранной в майскую теплынь полупроржавевшей основы стеклянной стены зимнего сада. Послушать возмущённые вопли толстушки собрались все, чьих ушей они достигли. Подавляющее большинство собравшихся были студенты и студентки – большей частью, естественно, совершенно без одежды; на некоторых – то ли в виде исключения, то ли ради кокетства – были кепи, пояса, шейные или головные платки. Только у одной девушки я заметил платок, повязанный вокруг бёдер. Молодость, молодость… Как чисто и трогательно это всё выглядит, пока не опошляется цинизмом, бесцеремонностью и хамством "взрослых" – прожжёных "всеведущих" циников, лицемеров и эгоистов… Признаться, в тот миг я пожалел о многих эпизодах своей прошлой "сексуальной биографии" – уж больно непосредственно и мило выглядели многие из собравшихся здесь "нимф леса" и – казалось, оберегавших их – парней. Приятно было видеть столь милую сердцу компанию и, в то же время, почти больно было осознавать, что ты в ней – чужой: студенты – и студентки – были очень переборчивы в выборе друзей и держались обособленно как от меня, так и от персонала, и от "правительственных льготников", как они про себя именовали приглашённых Абаром посетителей. Словом – у них была "своя шайка", у остальных -… Остальные, скажем так, имели полное право образовывать свои.