Всегда вместе - [26]
Владимирский слушал Горкина, опершись руками о край стола. Желваки бегали на скулах худощавого властного лица. Поглядывая на Кухтенкова, он сдерживал себя.
— В общем, Владимир Афанасьевич, не порадует тебя потом сынок. Плохой тебе будет из него помощник. И государству нахлебник!
— Какой он будет помощник, — начал Владимирский, — это не твоего ума дело…
Горкин досадливо махнул рукой и сел на диван рядом с Хромовым.
Кухтенков придвинул Владимирскому коробку «Северной Пальмиры»:
— Закурим. И успокойтесь… Вот что, Владимир Афанасьевич: вы спрашивали Митю, за что его Кеша?
— Да. Митя давно замечал, что Евсюкову не нравится его дружба с Линдой. И дневник он взял с целью осрамить Митю. Все ясно.
— Эта ясность от незнания, Владимир Афанасьевич, — сухо, но вежливо возразил Хромов. — Кеша избил Митю не за дружбу с Линдой, а за то, что он оскорбил коллектив. И его, Кешу, обидел.
— Выходит, Хромов, что вы лучше знаете Митю, чем его отец? — сердито оказал Владимирский.
— Не берусь это утверждать, но факт остается фактом. Да вы и сейчас говорите не как отец, а как директор рудника. Отец должен понять, что его сыну, советскому школьнику, не подобает наплевательски относиться к своим товарищам, которые требуют одного: чтобы он у шлея как следует! Что касается дневника, то я убежден, что Кеша его не брал. И ребята этому не верят.
— Выходит так, — оказал со спокойствием бешенства Владимирский, — выходит так, что сына моего избили, а виноват он. И я… Вы тоже так считаете, Платон Сергеевич?
— Как вы думаете, Владимир Афанасьевич, — заговорил Кухтенков тихим, ровным голосом, словно в раздумье, — если бы мы собрали ребят и спросили их, на чьей они стороне — на стороне вашего сына или на стороне Евсюкова, что бы они ответили?
Владимирский покосился на учителей:
— Ну, если их так дурно воспитали…
— Не упорствуйте. Пусть мы их еще плохо воспитываем, но это честные, хорошие советские дети. Наши дети. И они будут за того, кто выступил защитником коллектива. Евсюков, конечно, должен быть наказан. За самоуправство. И это сделают педагоги и сами комсомольцы. Но худо будет для школы, если Евсюков поймет, в чем он виноват, а Митя и его отец не поймут.
Кухтенков помолчал.
— Владимир Афанасьевич, — добавил он, — я честно окажу: и школа виновата. Давайте вместе исправлять общую вину.
Владимирский откинулся за спинку кресла. Он будто сразу постарел. Глаза его были закрыты, Кухтенков молча встал, налил из графина воду и поставил стакан перед Владимирским. Горкин даже с некоторым сожалением посматривал на директора рудника.
— Владимир Афанасьевич, — мягко сказал секретарь райкома, — пойми, тебя целыми днями не бывает дома: то ты на строительстве гидравлики, то выезжаешь в район, то тебя вызывают в Читу. Воспитывает его старая бабка… Часто ли ты с ним разговариваешь вообще, и не только о школе, об учебе? Вот и прозевал…
— Нехорошо, — тихо сказал Владимирский, открыв глаза, — нехорошо, товарищи… Если я директор рудника, значит можно мне позволить заблуждаться? Не-хо-рошо! — в третий раз произнес он.
— Что же, товарищи, — директор школы встал и обратился ко всем, — давайте исправлять и исправляться.
13. За честь класса
Интернатцы были взбудоражены событиями последних дней.
Разобраться в ребячьей разноголосице чувств и мнений было нелегко.
Сеня Мишарин жалел Зою и осуждал Кешу.
Борис Зырянов принял сторону Кеши: «Я бы за такое дело не то что Митьку — я бы по господу богу прямой наводкой грохнул!» А приятеля своего, Антона, Борис обещал вздуть, если тот не оставит Зою Вихреву в покое.
Ваня Гладких обвинял всех: и Зою, и Антона, и Кешу, и Митеньку, и особенно Полю Бирюлину: «секретарь комсомольской организации, умная девочка, а твердости никакой».
Толя Чернобородов два дня ходил, углубившись в свои мысли, и наконец прочитал вслух стихотворение:
Робкое замечание Сени Мишарина, что правильнее было бы не «ей дорожи», а «ею дорожи», Чернобородов опроверг тем, что Сеня отстал на столетие и что «у Маяковского еще смелее встречаются выражения».
Предположение Трофима Зубарева, будто Толя хотел сказать «ей-ей дорожи», было с негодованием отвергнуто поэтом.
Между тем, возвращению Зои были рады все: и те, кто сочувствовал ей, и те, кто осуждал.
Вернулись лыжники около полуночи, но интернатцы еще не спали.
— Получайте ваш багаж, — сказал Трофим, задвигая под Зоину койку полосатенький сундучок. — Квитанции не нужно. Благодарностей тоже… Почтенный кроссмен, — обратился он к Тине, — пойдемте умываться и спать.
Поля Бирюлина села на Зоину койку, а Линда устроилась на полу рядом с подругой, положив руки на ее колени. Они стали наперебой рассказывать о драке между Кешей и Митей, о новом комсомольском собрании.
— Учителя все пришли, и дед Боровиков, и Владимир Афанасьевич, и Семен Степанович… — сообщала Линда.
— А Семен Степанович зачем?
— А он в самом начале собрания встал и говорит: «Сейчас мой сын Сережа внесет ясность в историю с дневником». И Сережа признался, что Митин дневник он взял на день почитать, хотел с Митей поговорить, и духу нехватило. Рассказал про дневник Кеше, а Кеша, без всякого умысла, — Платону Сергеевичу…
