Всегда вместе - [24]
— И все? И Кеша его ударил?
Сережа мялся.
— Нет, — неохотно ответил он. — Они еще о дневнике говорили. «Ты мне не указчик, — сказал Митя, — ты чужие дневники воруешь». Кеша очень рассердился. «Митя, — говорит, — возьми обратно свои слова». А Митя видит, что Кешу задело, и стал дразнить: «Вор!» Ну, Кеша тут и не выдержал…
— А почему ты не вступился, не разнял? — строго спросил Хромов.
Сережа молчал, потупив голову.
— Испугался? — вновь опросил учитель.
Сережа не отвечал.
Варвара Ивановна поднялась со стула, подошла к мальчику:
— Подыми голову.
Сережа взглянул на нее, и снова брови его взметнулись кверху.
— Скажи, Сергей, а ты веришь в то, что Кеша мог украсть дневник?
Сережа с испугом взглянул на учительницу.
— Н-нет… — как-то растерянно ответил он.
— И я тоже не верю, — сказала Варвара Ивановна. — Это сделал кто-то другой и показал Кеше. Ты знаешь, кто это сделал? Кто этот трус, который боится признаться в своем поступке и хочет остаться в стороне?
Сережа внезапно закрыл лицо руками и всхлипнул.
Учителя переглянулись.
— Скажи, — вернул его от двери Кухтенков: — значит, неверно, что Евсюков напал на Владимирского сзади?
— Нет… Митенька еще назвал Кешу адмиралом сухопутного флота и велел убираться к чорту… и толкнул.
— Даже в этом ты оболгал товарища! — с гневом сказал директор школы. — Ступай!
— Какая теперь разница — спереди, сбоку, сзади… — оказал Хромов, когда Сережа удалился из кабинета.
— Большая разница, — возразил Кухтенков. — Всегда и во всем мы должны видеть черты будущего характера. Мы характер воспитываем, а не кисель с молоком.
После короткого совещания решили, что Варвара Ивановна, как классный руководитель, еще раз проведает Владимирского и постарается осторожно расспросить пострадавшего.
Хромову предстояло вызвать на откровенность Кешу.
11. Зимовье
Шли гуськом: впереди Зубарев, следом за ним Малыш, а последним Астафьев. К спине Трофима были привязаны лыжи — для Зои. За спиной Захара висело ружье.
Самыми трудными были первые пять километров — по застылой ледяной Джалинде. Правда, поверх льда была свежая присыпь снега, но лыжи то и дело скользили, и часто приходилось обходить огромные, отливающие темной желтизной вздутия пустоледа.
Ветер, налетая порывами, вздымал колючую завируху.
Легче стало, когда выбрались на лесовозную дорогу. По ней летом, после пожара, возили сушник к зимовью, а оттуда в поселок. С тех пор лесовозкой никто не пользовался, дорога была не обкатана. Шли по яркой снежной целине, испещренной следами волков.
Раза три или четыре за день Зубарев втыкал палку в снег и присаживался на пенек, поджидая спутников.
— Места-то, граждане, глухариные, — поощрял Троша Захара во время короткого привала.
Астафьев щурил зеленоватые глаза и скрывался среди мохнатых лесин. Раздавался выстрел, и вскоре охотник возвращался с подбитой птицей.
— Когда токуют, — говорил Захар, — вот тогда хорошо их стрелять. Они поют свое «кичивря-кичиврить» и ничего не слышат. Близко подпускают.
— Знаю, знаю, — скептически сказал Троша, — испытал это. В ту весну с Борисом за Олекму уходили охотиться. Приметил я одного цветастого, в шесть красок, петуха. Вот уж он меня наказал! Поет-поет, да вдруг и оборвет свое «кичиврить». И стоишь, как чучело, врастопырку пять-десять минут, пока этот глухариный певец отдыхает. Закичиврякает — шагов пяток пойдешь, опять остановишься. Хорошо, если за что уцепишься, а то стоишь, руки и ноги на весу, будто в полет собрался, и холодным потом обливаешься…
Малыш и Захар посмеивались.
— Наша царевна придет к готовому ужину, — заметил Трофим, когда в сумку Захара были запрятаны три глухарки.
И вновь они двигались тем же порядком: Захар сзади, Малыш посредине, Зубарев прокладывал лыжню по тугой снежной целине лесовозки.
Синеватые, в золотых брызгах звезды рассыпались по чистому небу, когда лесовозная дорога вывела ребят на наезженный урюмский проселок. Лыжники понеслись с крутого спуска. Через четверть часа тайга слегка расступилась, и перед ребятами вырос темнобревенчатый сруб старого зимовья. Уж с полсотни лет, наверно, а то и более, стояло оно в Загочинской тайге, давая приют таежному люду; ползимы этого года оно пустовало из-за болезни зимовщика, и многие предпочитали доезжать до другого зимовья — у ключа Серый Камень.
— Что-то, ребята, неладно! — недоумевая, сказал Трофим. — Ведь уж сколько времени, как здесь нет зимовщика…
Было чему удивляться: в одном оконце помаргивал тусклый огонек.
— Потише, Граф, — насторожился Тиня. — Может, там бродяги какие? Вот дело будет! И утекать надо, и Зойку не оставишь.
С секунду они стояли в нерешительности, поглядывая друг на друга.
— Там Зоя, — сказал Астафьев, — а если не она…
Он, не договорив, снял ружье.
Они приткнули лыжи к стене и тихо, с замирающим сердцем, приоткрыли тяжелую дверь зимовья.
За дощатым столиком, на котором догорал огарок свечи, сидела в шубенке, подперев упрямую свою голову, Зоя Вихрева. Рядом на столе, стоял ее полосатенький сундучок. Дрожащий свет падал на тоскливое Зоино лицо, на округлившиеся в раздумье глаза, на тонкие косички, спадавшие на воротник шубенки.
Дверь скрипнула.
