Все возможное счастье - [46]

— Глиста говорит, что наши имена он назвал самому губернатору, и тот велел записать, чтобы потом наградить.

— Почему потом?

— Глиста сказал, что потом.

— Я спрашиваю, почему потом, а не сразу?

— Подлые люди! — Кенжебай пожал плечами. — Подлые люди всегда говорят так. Потом! В самом деле, почему это потом? Я ему подарки сразу привез, а он про награду сказал, что потом. Глиста белая! Я сразу как-то и не подумал.

— А подарков много отвез? — Бектасов сознательно бередил душу Кенжебая, мстил за намеки на сына, за то, как нахально досаждал ему гость.

— Пятьдесят рублей деньгами и узорную кошму. — Кенжебай врал. Он отвез не пятьдесят, а сто рублей, две кошмы и много другого.

— Неужели? Зачем их так баловать? Они совсем обнаглеют.

Кенжебай и сам так думал. Он помрачнел, даже перестал есть.

— Он про тот случай вспоминает, — выдавил из себя гость.

— Про какой? — хозяин усмехнулся.

— Когда мы из Сарысу коней угнали, а дурак табунщик за нами увязался. Он про того дурака намекал, намекал, что знает, где мы его закопали. За убийство, говорит, каторга в Сибири, несмотря на все уважение.

— Пусть докажет сначала. Он и тогда не смог ничего узнать толком.

— Он говорит, что пожалел нас. И за конокрадство мог судить, но не хотел. За конокрадство, говорит, по вашему степному обычаю очень жестоко наказывают. Еще более жестоко, чем по русскому обычаю.

— Все равно слишком много дарить не следовало. Нельзя их баловать, они от этого еще наглее становятся и еще больше требуют. — Бектасов продолжал свою линию, как мог, досаждал гостю.

Некоторое время Кенжебай ел молча и остервенело: гасил в себе пламя ненависти к Бектасову и ко всему его роду. Хитрые люди — родичи Бектасова прежде часто выигрывали и нынче выигрывают.

— А того казаха-чиновника, наверно, в Сибирь пошлют. В Сибирь, в кандалах, бряк-дряк, бряк-дряк, — наконец нашелся Кенжебай, как продолжить беседу, как утешить себя чужим горем.

— Какого?

— Который весной с русским приезжал. Койдосов его фамилия. Его в Казани арестовали. Будет знать!

— А русский чиновник?

— Что «русский»? — не понял Кенжебай.

— А русский чиновник «будет знать» или «будет знать» только казах? — Бектасов не скрывал презрения. — Русские сошлют в Сибирь казаха по вашему доносу. Вы доносили на двоих, а пострадает только один, потому что он казах.

— По нашему доносу, а не по моему. Ваша подпись тоже там.

— Пусть так, но главный грех на вас, вы все придумали, вы все и провернули. Я сержусь потому, что за все должны расплачиваться казахи. Даже за русские выдумки. Не делайте вид, будто сами не понимаете, в чем дело! Чтобы понравиться русским, вы принудили вашего непутевого родича Кудайбергена отказаться от веры отцов, его окрестили в церкви на позор всему нашему краю, вы до отвала кормите любого заезжего чиновника, вы готовы выполнить любой приказ, направленный против самых близких соседей. К чему это приведет? Вы спросили хотя бы, почему же русского чиновника не арестовали? Они вместе степь баламутили, вместе бунт готовили.

Нет, не подлость раздражала Бектасова, а только глупость. Разве с такими людьми можно думать о свободе? Они сами лезут в ярмо!

— Почему русского не арестовали, я не спросил. Он бы все равно не сказал мне правду. Наверно, русский откупился.

— «Наверно»! — Бектасов сказал это с иронией, но Яйцеголовый иронии не понял.

— Признаюсь, дорогой Калдыбай, — примирительно сказал гость, — меня это не очень интересует. Сейчас важней всего сделать так, чтобы никто посторонний не лез в наши дела. Двух-трех далеких начальников мы с вами как-нибудь прокормим и обманем. Главное, никто не должен указывать, как нам угонять скот и у кого, никто не должен вмешиваться в то, на ком нам жениться, сколько жен иметь и какой калым платить. Это позор, что даже в дела с нашими женщинами вмешиваются. Может, вы помните, как старик уездный заставил вас вернуть чужую жену? А ведь все знают, что вы любили ту бабу. Это же вспомнить смешно! Какой-то Бейшара для них важное и главнее богатого и знатного бая. Позор!

Бектасов ладонью провел по лицу, глаза его опять были полуприкрыты. Он презирал Яйцеголового, презирал и потому не слишком был уязвлен безжалостным выпадом соседа. До чего же глуп! До чего слеп в своей злобе! Ведь знает, что я до сих пор приезжаю на могилу Зейнеп, знает, потому и говорит это с ухмылкой. Знает, потому и приберег удар к самому концу. Но ведь и я знаю, кто и через кого хлопотал перед уездным Яковлевым, чтобы отнять у меня Зейнеп! Зейнеп и сейчас часто приходила к Калдыбаю во сне. Снилось ее гибкое тело, бесстыдные сумасшедшие руки, жаркое дыхание и белые крепкие зубы.

Много отдал бы волостной управитель, чтобы тут же наказать наглость народного судьи. Многое бы отдал и многое отдаст, только сделать это надо без всякого риска, надежно, спокойно.

Они были вдвоем в юрте, никто не слышал обидных слов гостя, никто не видел, как смолчал хозяин.

Джигиты, сопровождающие Кенжебая, угощались в юрте Исы Минжанова. Иса — верный человек. К примеру, скажешь ему, что хорошо бы увидеть Кенжебая мертвым в камышах, и пристрелит он глупого и злобного соседа. Пристрелит — и никто не догонит его. Жаль, что люди в степи разучились молчать, болтают обо всем. Может и до русских дойти, а все знают, чей человек Иса.