Все случилось на Джеллико-роуд - [2]

А иногда, как в этот раз, он наклоняется, чтобы напомнить мне слова Отшельника. Мальчик вдруг оказывается так близко, что я чувствую запах чайного дерева и сандала. Я напрягаю слух, чтобы ничего не пропустить и не забыть. Напрягаю слух, чтобы все запомнить. Отчего-то я уверена, что его слова ответят на все вопросы. Он наклоняется ко мне и шепчет на ухо…

– Пора!

Несколько секунд я пребываю в нерешительности, надеясь, что сон еще задержался где-то поблизости и мне удастся скользнуть обратно и все-таки пережить это откровение. Но глазам больно от света, и, оттолкнув от себя фонари, я вижу исполненные нетерпения лица двенадцатиклассниц.

– Хочешь, чтобы мы тебя припугнули для бодрости, Тейлор Маркхэм? Можем устроить.

Я выбираюсь из кровати, натягиваю джемпер и ботинки и хватаю ингалятор.

– Вы в байковых пижамах, – безучастно напоминаю им я. – Мне уже начинать дрожать от страха?

Меня ведут по коридору мимо спален старших классов. Я вижу других одиннадцатиклассниц, которые учатся со мной. Они смотрят на меня. Некоторые, как, например, Рафаэлла, пытаются заглянуть мне в глаза, но я не задерживаю взгляд. Рафаэлла делает меня слишком сентиментальной. В моей жизни нет места для этих глупостей. Но на мгновение я вспоминаю первые ночи, проведенные в школьной спальне пять лет назад, когда мы с Рафаэллой лежали рядом, и я рассказывала ей историю, которая теперь стерлась из моей памяти, – о своей жизни в городе. Я никогда не забуду ее лицо, исполненное ужаса. «Тейлор Маркхэм, – сказала она тогда, – я помолюсь за тебя». Мне хотелось посмеяться над ней, объяснить, что я ни в кого и ни во что не верю, но я вдруг осознала, что за меня никогда в жизни не молились. Поэтому я не стала ей мешать.

Следом за старшими я прохожу два лестничных пролета и приближаюсь к окну, которое считается самым незаметным во всем нашем корпусе. Вообще-то я давно научилась выбираться из собственного окна, но так и не решилась никому об этом рассказать. Так я пользовалась большей свободой и могла не отчитываться о каждом шаге шпионам из седьмого класса. Когда-то и я выполняла эту роль. Отбор здесь начинается с юных лет.

В мою ногу впивается шип, легко прокалывая тонкую ткань ботинка. На секунду я останавливаюсь, но меня подталкивают вперед. Я послушно иду, не мешая остальным играть свои роли.

Тропа, ведущая к хижине для собраний, неразличима в кромешной темноте, но я чувствую притоптанную мягкую землю под ногами. Кто-то из старших спотыкается у меня за спиной, но я продолжаю сосредоточенно идти вперед с закрытыми глазами. С тех пор как в седьмом классе меня перевели из общей спальни в отдельную комнату, я готовилась взять на себя бразды правления, как и все остальные протеже на других факультетах. Но пять лет – долгий срок, и за это время мне все успело надоесть. Так что, добравшись до хижины и ощутив встречающую меня волну враждебности, я начинаю продумывать свой побег из школы Джеллико. Только на этот раз мне будет не четырнадцать и за мной никакой кадет не потащится. Я буду одна. Диккенс писал, что главное правило человеческой природы – чувство самосохранения. Когда я прощу его за то, что он придумал такого нелепого персонажа, как Оливер Твист, скажу ему спасибо за полезный совет.

Пламя свечей озаряет прикрытый холстиной земляной пол, на котором сидят двенадцатиклассники со всех других факультетов. Они вместе со своими преемниками дожидаются окончательного вердикта.

– Это официальная церемония передачи власти, – говорит главный. – Тут все просто. Никакой демократии. Кого назначили главным, тот и правит всеми. Сместить его можно, только если пять из шести глав факультетов подпишут документ о некомпетентности главного. Именно он – или она – определяет, какими территориями меняться с кадетами и горожанами. Только главный имеет право принять решение сдаться врагу.

Ричард с факультета Меррамбиджи издает звук, похожий на полузадушенный смешок. Не знаю, почему: то ли он уверен, что лидерство достанется ему, то ли ему смешна сама идея сдаться. Но этот звук неприятно царапает мне слух.

– Самое важное – не палиться, – продолжает главный, – особенно перед учителями и персоналом. Каждый раз, когда начальник вашего корпуса устраивает собрание, сидите молча и делайте вид, что внимательно слушаете, но так, чтобы никому и в голову не пришло, что после отбоя тут что-то происходит.

– А что-то – это что? – вежливо уточняет Бен Кэссиди.

– В каком смысле? – переспрашивает кто-то из двенадцатиклассников.

– Ну, что именно происходит здесь после отбоя?

– Ты к чему клонишь?

Бен пожимает плечами.

– Все только и говорят о том, что творится после отбоя, но у меня такое ощущение, что тут ничего не происходит, кроме разве что вот таких собраний.

– Во-первых, – говорит главный, – о собраниях никому ни слова.

– Ну, не то чтобы никто не знал о происходящем, – продолжает Бен. – Помню, я был у Ханны, мы ели сконы, и она, как всегда, задавала миллион вопросов. – Он окидывает взглядом остальных протеже, как будто нам интересно. – Она их сама печет. М-м, вкуснятина. Ну так вот, мы разговаривали, и я сказал: «Ханна, ты живешь в этом доме дольше, чем я здесь учусь, и отсюда, наверное, открывается самый лучший вид на все корпуса. Как думаешь, что происходит в школе после отбоя?»