Все случилось летом - [89]

Лизета слушала, не смея возразить. Ее сызмальства приучили в чужом доме свои мысли держать при себе. Пришла в гости, нечего хозяйке выговаривать за то, что подливку пересолила, мясо пережарила. Лучше промолчать. А не нравится, можешь уйти…

И Лизета молчала.

— Наша Бенита и на пианино играет. Учителя специально нанимали… Вы знаете, что такое пианино?

У хозяйки как-то странно дернулась щека. Уже в который раз она, как барышник на лошадь, бросала на несчастную Лизету свой оценивающий взгляд: да, не бог весть какие стати, да уж придется взять, ничего не поделаешь. Но сладкой жизни пусть не ждет! И она продолжала изливать накопившуюся досаду, поскольку ей, наконец, попался человек, имевший какое-то отношение к ее несбывшимся надеждам относительно дочери.

— Лиелкая…[2] Неужто не могли подобрать фамилию поизящнее? Как же наша Бенита с такой фамилией в обществе покажется: Лиелкая! Тьфу! Совсем о детях не думаете — в свое время было так легко переделать фамилию на латышский лад… Мы ведь тоже Дайльрозами с мужем не родились… Кто детей своих любит, пойдет ради них на все.

В одном углу кухни что-то скрипнуло, будто там отворили немазаную дверь чулана. Неожиданно скрип этот перешел в кашель, затем в смех. Лизета вздрогнула, обернулась: с табуретки, стоявшей за расшатанным буфетом, поднялась женщина, седая, с накрашенными губами и моложавым лицом.

— Что ты придираешься, Розалия! — сказала она хозяйке — Разве найдется еще более латышская фамилия, чем Лиелкая? По мне, лучше фамилии и быть не может. Я бы пошла за Лиелкая, будь он даже хром или кос. Был бы мужчина — вот что я вам скажу!

Шаркая шлепанцами, она подошла поближе. Переложив сигарету в мундштуке из правой руки в левую, вытерла руку о край синего фартука и протянула Лизете:

— Меня зовут Анныня. Я здесь судомойка. Обо мне вспоминают, когда надо мыть посуду. А вообще-то я сестра хозяина, Карлиса Дайльрозе, и, по обычаю, мне бы полагалось сидеть не то справа, не то слева от жениха, но что рядом с ним, это уж точно.

Она усмехнулась, повернувшись к хозяйке:

— А ты что это, Розалия, своей новой родственнице и сесть не предложишь? Угостила бы чем-нибудь, гостья-то издалека приехала. Раз уж породнились, тут ничего не поделаешь.

Розалия Дайльрозе окинула золовку презрительным взглядом: дескать, что с нее возьмешь — ничтожество! Но без нее тоже не обойтись. Сообразив, что и сама вела себя не совсем как надо, она повернулась к Лизете и, подтолкнув ее к столу, расчистила на нем уголок, сдвигая грязную посуду, громоздя один ворох на другой. С соседнего стола взяла миску с холодцом и чуть ли не швырнула ее на расчищенное место. На тарелку положила основательную порцию тушеного мяса, раздобыла хлеб, все это расставила перед Лизетой.

— Да вы садитесь! Я-то пойду к гостям, не годится их оставлять одних.

Лизета села, как когда-то за хозяйский стол садилась каждым куском попрекаемая нахлебница. Положив натруженные руки на колени, сквозь слезы глядела она, как расплывшаяся фигура хозяйки, словно глыба студня, затянутая в шелк, колыхаясь, удалялась из кухни. Но почему ж она не осадила ее… эту глыбу студня, не поставила ее на место, не сказала, что сама она гусыня, невежа, что… В чужом доме? Но такое и в чужом доме спускать нельзя!

При мысли об этом Лизета чуть не расплакалась. Всегда так: когда спорить нужно, слов не найдешь, зато потом, наедине с собой, уж тут она разойдется. Это чем же Ивар ей плох? Как посмела его охаивать? Молодой, порядочный, работящий. Из себя видный. Здоровьем так и пышет. Такого поискать! Чего ей еще надо? Чего?

— Вот вам угорь, вот лососинка, угощайтесь! Много ли нам, девочкам, нужно!

Судомойка Анныня поставила перед ней еще несколько тарелок. Она была не так уж молода, как Лизете показалось вначале. В летах женщина, но глаза добрые, голос ласковый, и она как-то сразу располагала к себе. Лизета уже собиралась что-нибудь попробовать из расставленных перед нею кушаний, но, взглянув на грязную тарелку с объедками, принесенную из комнаты и лежавшую на самом верху стопы, отвернулась. Ей стало нехорошо. Но Анныня истолковала это по-своему.

— Аппетита нет? — удивилась она. — Ну, тогда у меня найдется кое-что другое…

Судомойка наклонилась, пошарила под столом и достала оттуда бутылку с коньяком.

— Выпьем, а?

Лизета покачала головой.

— А! Ну, знаю, в чем дело! — воскликнула Анныня. — Сердитесь! Очень сердитесь, да?

Лизета молчала. Щеки по-прежнему горели, и она прижала к ним ладони, чтобы немного охладить. Судомойка усмехнулась, выпила рюмочку. Потом еще одну.

— Ваше здоровье! — проговорила она, ставя бутылку на прежнее место. — Напрасно вы так, — продолжала Анныня, вставляя сигарету в мундштук. — Ей-богу, не стоит. Грех, конечно, о родном брате такое говорить, только он ведь малограмотный, с трудом может расписаться, прочитать газету. Да и Розалия от него недалеко ушла, но у этой рука твердая, и он у нее под каблуком. И вот они всю жизнь только и занимались, что копили добро. И как мыши тащили к себе в нору. Сами-то ничего доброго не придумали, не построили, не сделали, только хапали. Много-много добра — вот мечта их, вот их будущее. Я никогда не могла этого понять, и потому в их глазах я неудачница с простинкой в голове. Ну и пусть! Таких только могила исправит. И чего взъелись на вашего парня? Мужчина создан быть властелином. А женщине дано право его избегать. Вот и пользуйся своим правом! А не сумела, не захотела его избежать, уж тут пеняй на себя. И нечего хныкать. Добра у него нет? А на кой черт оно нужно! Одна дочь уже вышла замуж, из Риги уехала. Плевать она хотела на все барахло. И вторая может поступить точно так же. А этого Розалия пуще всего боится, потому как у них одну комнату могут отобрать: старикам-то жилплощадь великовата. Целую комнату! С ума сойти можно!