Все случилось летом - [63]

— А если другие не хотят? — бросил Тедис.

— Как это — не хотят? — не сразу сообразил Лапайнис. — Кто не хочет, пусть не слушает, дело хозяйское.

В углу, возле бака с питьевой водой, по-прежнему стояла скамейка, и Тедис примостился на ней. Положив книгу на крышку бака, он лениво жевал, черствый хлеб с жареной рыбой и смотрел, как Лапайнис отхлебывал из банки, время от времени утирая губы, потом опять принимался выгребать из миски гущу.

— Заснул ты, что ли? — крикнул Лапайнис.

В углу стоял полумрак, и Лапайнис не видел глаз, сверкавших злобой и ненавистью.

Вошел Дивпэда-младший — он успел поужинать у родителей — и встал у двери, прислонившись к косяку. Приветливо кивнул Тедису. А Лапайнис все смотрел, смотрел на него. Ему хотелось стихов… Ну, ладно, я почитаю тебе! Чеканя каждый слог, Тедис начал:

Расцветали незабудки

В саду матери-природы,

Простодушные малютки

С неба ясных глаз не сводят.

Проходил опушкой леса

И присел я на пенек,

Вдруг увидел: так прелестно

Улыбнулся мне цветок.

Кто-то не выдержал, прыснул и, зажав ладонью рот, бросился из кухни. Лапайнис нахмурился, его огромная рука, лежавшая на столе, сжалась в кулак.

— Кто ничего не смыслит в искусстве, вон отсюда!

— Тише! — крикнул Тедис. — Разве не видите, товарищ Лапайнис стихи слушает! Не мешайте!

И смотрел зачарованный,

Взор не в силах оторвать я,

Незабудкой околдованный,

Осененный благодатью.

— Матушки родимые! — простонал Капитан, почувствовав желание сплюнуть, и тут же бочком стал пробираться к выходу. — Да что ж это такое! — Через некоторое время он появился за окном — прижавшись лицом к стеклу, с раскрытым ртом Капитан смотрел, как Лапайнис, оттопырив большой палец, утирает слезы умиления, не забывая прикладываться к банке со спиртом.

А Тедис был сейчас похож на дрессировщика медведя. Перевернув страницу, он продолжал:

— Стихотворение Гутенберга «Одинокий соловей». Замолчите же наконец! Дайте товарищу Лапайнису насладиться искусством! Товарищ Лапайнис, велите убраться всем, кто не смыслит в поэзии.

Как запел соловушка своей подруге,

Все замолкло, замерло в округе.

Ночь тиха, темна, безрадостна.

Только песня твоя сладостна.

По щеке слеза скатилась,

В сердце радость возвратилась.

Затем читались стихи Яниса Павасара и Фаллия. Когда Тедис дошел до следующих строчек:

В иудейской земле на Востоке

Совершилось чудо наяву,

О котором вещали пророки:

Ребенок родился в хлеву… —

Лапайнис грохнул кулаком по столу и рявкнул во все горло:

— Постой! Это пропусти. Не позволю своих рабочих отравлять религиозным дурманом. Поищи-ка что-нибудь другое!

На помощь Тедису пришел Дивпэда-младший, они вместе выискивали подходящее стихотворение. И остальных, словно картежников, сговорившихся обыграть того, кто прежде обыгрывал их, охватил азарт. Всем скопом издевались над одним человеком, хотя сам человек сидел как ни в чем не бывало, размеренно кивая головой. Он блаженствовал, он парил в заоблачных высях. А книжка уже перешла к Дивпэде:

Порою сердце бешено стучало.

От счастья непомерного

Порой от слез туманились глаза…

— Это пойдет? — кричал Дивпэда.

— Первым сортом, — отзывался Лапайнис. — А ну-ка, повтори тот куплетик! Ох, красиво… И как облагораживает! Да-а, жаль, что судьба мне…

Сортировщика Рабациса давно душил смех. Уж он крепился, отворачивался, чтобы бригадир не приметил, и вдруг нечаянно смахнул локтем на колени соседу миску с супом. Поднялась суматоха, и всеми сдерживаемый смех прорвался наружу. Смеялись неистово, согнувшись в три погибели, корчась и задыхаясь от натуги. В одно мгновенье смех заразил всех без исключения, и только Лапайнис недоуменно хлопал глазами. Его челюсти сжались еще плотнее, а на скулах выступили острые и твердые желваки.

— Чего смеетесь, бестолочи несчастные! Искусства не цените! Над собой ведь смеетесь, над своим бескультурьем. Я, может, и получше этих могу сочинить. Стоит захотеть. Знаю, что могу.

— Ничего ты не можешь! — Это выкрикнул Тедис. Словно задиристый петушок, выпорхнул он из своего угла. — Подонком ты родился, подонком и подохнешь! Понял, ты… Лапайнис, ты…

В этом крике было столько злобы и презрения, что смех оборвался, будто топором обрубленный. Запахло скандалом. Он надвигался подобно грозе — бесшумно и тихо, когда природа замирает, чтобы дать возможность ветру и ливню собраться с силами. Кое-кто, испугавшись всяких неприятностей, поспешил заблаговременно выбраться из кухни. Лапайнис поднялся, слегка пошатываясь, уперся руками в стол, наклонился, чтобы лучше разглядеть посмевшую перечить козявку.

— Ах, это ты, — произнес он, — ах, это ты, — повторил, он, и в голосе его послышались зловещие нотки. — А я тебя как родного… Как сына берег… Ну, ладно, — он уже угрожал, — раз тебе не нравится… Раз не хочешь… Пеняй на себя…

— Уходи, — негромко сказал Тедису сортировщик Рабацис. — Зачем обидел человека? Хулиган ты. Осмеял человека. Порядочного человека. Мало тебе! Уходи! Слышишь!

— Погоди, пускай останется, — прервал его Лапайнис. Видимо, он еще не все сказал и потому снова повернулся к Тедису: — Значит, я, по-твоему, ничего не могу? Значит, это ты, а не я сортируешь лес и вяжешь плоты? И план выполняешь? У, бездельник! Посмотрите на него, люди добрые! Приглядитесь получше!