Все случилось летом - [61]

Тедис тоже стал искать посуду в своей комнате, где, кроме него, обитали Капитан и Дивпэда-младший, которому отец велел жить вместе с рабочими. Но ничего путного не попадалось. Достав из-под кровати свой чемоданчик, Тедис извлек краюшку хлеба, поворошил рукой мятую бумагу на дне чемодана, будто надеялся отыскать что-то еще. Не найдя ничего, раскрыл складной нож, отрезал ломоть хлеба. Повертел его в руке, налил из графина в кружку воды. Передумал и, завернув хлеб в бумагу, спрятал его в карман. Потом выпил воду и, взяв стоявшую в углу удочку, вышел.

Сквозь раскрытую дверь конторы доносился приглушенный гул. Снова вспомнив про спирт, Тедис остановился. Из кухни плыл аппетитный запах съестного. Глотая слюни, Тедис прислонил удочку к стене и направился туда.

За длинным столом из грубого теса, на лавке, тоже наскоро сколоченной, сидел бригадир Лапайнис. В печи полыхали поленья, на плите кипел чугунный котел. Сурово глянув на Тедиса, Лапайнис продолжал шуршать просаленной бумагой, высвобождая из нее окорок. Взяв со стола нож, стал легонько водить им по свинине, прикидывая в уме, на сколько дней придется растянуть свои запасы. Наконец, решившись, оттяпал изрядный кусок, швырнул его на стол. Облизал пальцы, остаток завернул в бумагу.

— Подай-ка мне прутик, — сказал Лапайнис, — вон тот, у плиты.

Тедис протянул ему прутик. Лапайнис ободрал с него кору, заострил конец. Проткнув колышком свинину, бросил ее в котел. И опять облизал пальцы.

— Ну, как дела, дружок? — спросил он, выпрямившись, и потом с самодовольной ухмылкой заметил: — Коли кусок свой не пометить, глядишь, кто другой сожрет. Так-то. Ну, чего уставился… Стишки при тебе?

Тедис отошел в угол и сел на скамейку возле бака с питьевой водой. Прислонившись спиной к стене, сложил руки на коленях… Лапайнис, словно бугор, громоздился перед ним, занимая чуть не половину кухни: плечистый, коренастый, с лоснящимся от пота лицом. Тедис, казалось, еще больше забивался в угол — ни дать ни взять звереныш, которому все пути к отступлению отрезаны, осталась одна надежда: на когти и зубы, хоть мелкие, да острые.

Тедис не спеша расстегнул куртку, достал из-за пазухи книгу и, полистав ее, стал негромко читать:

— «Вечернее благословенье». Стихотворение Либака.

Тишь кругом безбрежная,

В сердце песня нежная.

День смыкает очи.

Вечер сны пророчит.

Уже с первых слов квадратное лицо Лапайниса преобразилось до неузнаваемости: его как будто затянуло коркой остывшего жира, и эта корка сгладила угловатые черты; короткие, уже седеющие волосы стояли торчком. Запрокинув голову, Лапайнис уставился в потолок, и там, казалось, перед ним открывались одному ему доступные дали. Он застыл, весь обратившись в слух, только могучая грудь вздымалась под тесной коричневой кофтой.

Ветерок цветы ласкает,

От блаженства сердце тает,

В небе месяц улыбается,

Душе тело кается.

Не отрывая глаз от потолка, Лапайнис вскинул руку и, тыча скрюченным пальцем, сказал:

— Погоди маленько… Как это там?.. «От блаженства сердце тает…»

— «Ветерок цветы ласкает», — повторил Тедис, презрительно морщась. Но в глазах его было злорадство.

— Ох, здорово… Ну, ну, давай дальше!

И Тедис читал дальше:

Тишь кругом безбрежная,

В сердце песня нежная.

Звездный плащ к земле все ниже,

Сладкий сон все ближе, ближе.

Книга захлопнулась. Спрятав ее за пазуху, Тедис резко поднялся. С лица Лапайниса медленно сходило то блаженное умиление, которое появилось с первыми строчками стихов. Оно таяло, как под лучами весеннего солнца тает корка льда, и теперь Лапайнис опять стал самим собой — грубый и наглый.

— Ну, чего ж ты! — рявкнул он, скривив рот. — Раз тебе жалко дать книжку на денек-другой, так почитал бы еще…

Загадочно улыбаясь, Тедис застегивал куртку. Не дождавшись ответа, Лапайнис продолжал:

— Я с детства стихи полюбил. Да-а. А подростком так просто с ума сходил — и сам писать порывался. Будто бес в меня вселился — вот ведь до чего доходило. Как знать, может, вышел бы второй Ян Райнис… Но отец — ни в какую. Единственный сын — и чтоб таким делом занимался… Посадил меня на землю — паши. Оно конечно, о покойнике худое говорить не положено, да зря тогда не ослушался. Глядишь, писал бы теперь стишки и в ус не дул, а тут крутись-вертись по лесосекам.

— Да, немало вам пришлось выстрадать, — молвил Тедис с глубоким сочувствием. — Это надо же, такой талант загубить…

Лапайнис подозрительно глянул на него сверху вниз, но лицо Тедиса не выражало ничего, кроме самого искреннего участия и сострадания.

— Дело говоришь, — подхватил Лапайнис. — Вижу, ты кое-что смыслишь. По крайней мере, складный стих от нескладного отличить сумеешь. Есть в тебе немного вкуса, того не отнимешь. А вот работник из тебя никудышный. Я б и в пастухи такого не взял, будь у меня прежнее хозяйство. Подумать только, от горшка два вершка, а уже водку так и хлещешь. Настоящий забулдыга. У советской власти, брат, такие не в почете… Газет, что ли, не читаешь? Насчет пятнадцати суток, судов товарищеских и тому подобное?

Тедис достал из кармана платок, высморкался.

— Что толку переливать из пустого в порожнее, — сказал он, — пойду попробую рыбку поймать. К ужину. Деньги-то пропиты.