Все случилось летом - [47]
— Ну, уж вы шутки шутить со мной вздумали, это со стариком-то… Да как же вы, в Риге живя, ни одного моего сына не знаете? Быть того не может. Наверное, сами из Сигулды или из Цесиса.
Он засмеялся.
— Разыграть хотели? Нет, не выйдет. Старика так просто не проведете.
Я хотел было оправдываться, доказывать, а потом махнул рукой: не все ли равно, что он подумает о моем местожительстве. А старик, время от времени большими глотками отпивая пиво, продолжал рассказывать:
— Этот-то у меня болезненный был, хворый, уж думал, не выживет. А потом ничего — оклемался. Зато голова… Ох, умная голова, дай бог такую каждому! На своей машине летом ко мне приезжал. Не совсем чтобы, значит, в гости, а так, мимоездом. С женой, с детишками. Прибежал, запыхался. «Ну, как, отец, говорит, поживаешь? Еду мимо, дай, думаю, загляну». — «Где жена-то, машина?» — спрашиваю. «Времени, говорит, нет. Бензин покупает». — «А как это ты машиной разжился, спрашиваю, много зарабатываешь, что ли?» — «Трудновато, отец, трудновато, — это он мне, — нелегко достается». Да и тут же убежал. И поговорить не успели. Гостинец мне оставил — знатных таких папирос, «Казбек» или как их там… Не забыл старика, значит. Хоть у самого времени нет, а вот вспомнил… Что ни говори — начальник, ученый человек, уж будьте покойны. А этот… мой домоуправ… этот…
Старик собрался было сплюнуть, но, заметив, что официантка, разговаривая с буфетчицей, смотрит в нашу сторону, только в кулак прошипел:
— Я-то не курю, а так иногда прихвачу сыновний гостинец. Даю домоуправу… Да разве этот понимает, что такое вещь? Не берет. «Сигареты, говорит, лучше. От них не кашляешь». Мужик настоящий! Не пойму, как он в начальники пролез.
— А всего сколько у вас сыновей? — спросил я.
— Трое. И все трое — умнющие головы! В отца пошли… Все моего сорта. Когда я молодым был…
— А третий что… тоже начальник?
— Начальник, начальник. Правда, небольшой. Молодой еще. В прошлом году из армии пришел. В МТС где-то работает. Забегал и он к отцу, забегал. Взял три рубанка. «Тебе, говорит, больше с топором приходится работать. На что тебе такой тонкий инструмент». Обещался занести, да пока не приходил. Наверно, работы по горло. Да разве я не понимаю? А домоуправ мне говорит: «Слушай, у тебя ведь раньше были такие вот и такие рубанки». Понадобились они как раз. «Были, да сплыли, — говорю. — Какой из тебя начальник, говорю, если даже инструментом не можешь обеспечить? У сыновей моих поучись, как нужно все устраивать». Да куда ему? Только щерится. Да сигаретки посасывает. Еще разные бесстыдные слова про моих сынов говорит. Ну да разве на такого дурака можно обижаться?
Старик вздохнул и, допив свою кружку, утер ладонью рот.
— Вот так-то, дорогой товарищ. Сыновья у меня что надо — уж будьте покойны! В меня пошли…
К печке подошла официантка и, помешав угли, закрыла дверцу. В окно чайной ударило два ярких луча; кто-то крикнул: «Автобус!». Я встал, чтобы уплатить за ужин. Старик тоже поднялся и стал шарить по карманам.
— Не надо, — сказал я. — Еще встретимся… тогда…
Официантка сорвала со стола скатерть и, зыркнув на старика, изо всех сил встряхнула ее. Старик нагнулся за своим мешком, и я увидел, что локоть его пальто прохудился и туда наложили заплатку, а когда протерлась эта заплатка, не нее нашили другую, поменьше, потом третью, еще меньше, и все разного цвета, пришиты неумело, грубыми нитками.
Мы вышли на улицу и там, на пороге чайной, расстались. Прощаясь, он улыбался, точно Дед Мороз у новогодней елки, и совсем не слушал меня. Мысли его были далеко: он думал о своих сыновьях.
Ветер все еще кружил по площади, взметывая мелкий, колючий снег. Молчавший репродуктор вдруг зашипел, и диктор объявил, что сейчас выступят венгерские скрипачи.
Мне казалось, что скрипки плачут. Я сел в автобус, отогрел в замерзшем окне маленький кружок и приник к нему.
Над дверью чайной горела лампа, освещая небольшое пространство перед домом. Засунув руки в карманы, маленький, жалкий, отвернувшись от ветра, шел мой знакомый. Он был уже на грани света и темноты, как вдруг поскользнулся. Чтобы удержаться на ногах, он раскинул руки. Его ноша упала в снег и развалилась. Старик зачем-то огляделся по сторонам, опустился на одно колено, завернул свой инструмент в мешок и медленно встал. Потом сделал несколько шагов и растаял в темноте, словно его и не было.
Через освещенное пространство перед дверью чайной проносились сотни и тысячи маленьких белых точек, и казалось, что все они устремились ко мне, в кружок оттаявшего стекла.
— Все сели? — спросил кондуктор. — Все! Тогда поехали.
1955
ПОСЛЕДНЯЯ ПОКУПКА ДАМБРАНА
Что-то необычное было в этом утре, и Петер Дамбран, перешагнув через ветхий порог своего дома, приостановился, охваченный смутным предчувствием: небо от края до края в легкой, едва различимой дымке, за ней сверкало огромное, ярое солнце, и с вышины на землю опускались снежинки, такие легкие, что казалось, это вовсе не снежинки, а уставшие от долгих скитаний перелетные птицы — вот отдохнут немного и опять поднимутся, полетят.
И солнце светит, и снег идет…
От слепящей белизны у Дамбрана разболелись глаза и зазнобило его — еще больше, чем ночью, когда он, почти не смыкая глаз, проворочался на кровати, передумывая долгие думы о своем житье-бытье. Он укрылся ватным одеялом, сверху еще шубу набросил, но холод пробирал до костей, сердце леденил, лишний раз напоминая о главном: если он умрет, что будет с Салнисом. Дети большие, у них своя жизнь. Под Новый год или на праздник Лиго пришлют письмецо старому Дамбрану и все спрашивают: отец, когда к нам в гости приедешь? Выбрался он однажды их навестить, но шумный город так его утомил, что Дамбран, не простившись ни с кем, тайком укатил домой. Дети большие, сумеют за себя постоять, если их вздумает кто-то обидеть. А вот Салнис…
