Все случилось летом - [46]

Зимним вечером, часов в девять, я снова открыл дверь чайной. Погода была прескверная, резкий, холодный ветер носил по площади колючий снег. А в чайной было хорошо, светло: в углу топилась круглая печь. Дверцы ее были раскрыты, и по стенам, на полу плясали языки пламени. За столиками ужинало человек семь-восемь. Официантка переговаривалась с буфетчицей. Из кухни плыл запах тушеной капусты, звон посуды, гулко звучали молодые голоса поварих. Все было знакомым, привычным, даже картины на стенах — копии с русских классиков, прилежно выполненные местным художником.

Я сел поближе к печке, заказал себе ужин и стал смотреть, как огонь обтекает сосновые поленья. В тот момент я совсем забыл про старика, которого прежде встречал здесь, но потом, еще раз окинув взглядом чайную, почувствовал: чего-то не хватает. Долго не мог вспомнить, чего же именно, и наконец понял: не хватает его. Хотел расспросить официантку, которая подошла помешать в печке дрова, однако не знал ни имени старика, ни его фамилии.

За окном бесновался ветер, его порывы заглушали голос репродуктора, висевшего за окном на столбе, он то кричал, то стихал. И в одно из таких затиший вдруг заскрипела дверь, и в помещение ворвался холодный ветер. Я повернул голову и увидел вошедшего, тот в нерешительности переминался с ноги на ногу, словно выбирая, где бы получше устроиться. Вероятно, больше всего на свете ему хотелось сейчас согреться, потому он и направился прямо к печке. На ногах у него были старые валенки с самодельными клееными галошами; серое, некогда добротное пальто из-за множества заплат стало пестрым; и варежки, которые он держал в руке, тоже в заплатах. Под мышкой у него было что-то завернутое в мешковину. Вероятно, пила, топор, долото или что-то в этом роде. Свою ношу он бросил в угол, рядом с печкой, и, немного отогрев руки, снял потрепанную ушанку, завязанную, как у детей, под подбородком. И только тогда я узнал его. Он тоже как будто вспомнил меня и приветливо кивнул. После этого мы перекинулись несколькими фразами о дровах, которые горели в печи, о том, что из-за метели автобус сегодня, надо думать, запоздает. Потом он подсел к раскрытой дверце печи и, протянув к огню свои старые жилистые руки, спросил:

— Наверно, в Ригу едете?

Получив утвердительный ответ, старик заметно оживился.

— Да ну? — переспросил он. — Так, может, моего старшего сына случалось встретить? Он там большой начальник… как это называется…

— Ну, что вы! — засмеялся я. — В Риге столько начальников, не счесть. И все большие.

— Это верно, — протянул старик. Он как будто обиделся, но продолжал с детским упрямством: — А все же он поглавнее многих больших начальников будет. Вот у меня тоже есть начальник — домоуправ. Но куда ему до моего сына! Сегодня, к примеру, говорит мне: «Слышь, старик, иди-ка ты в овощную лавку и заколоти как следует дверь кладовой. Да поживей, говорит, чтоб морковь не померзла». Ну, скажите, дорогой товарищ, разве так начальник разговаривает? Разве это культура? Мужик необразованный, больше ничего. А мой сын — уж будьте покойны!..

Стариковские глаза сверкнули радостным блеском, и мутная слеза скатилась по щеке, ветер, что ли, на улице был злой; старик смахнул ее.

— И живет он прямо как барин, — продолжал старик. — На улице Ленина три комнаты, полы паркетные, раковины фарфоровые, разные там ванночки, шкафчики. А жена из себя видная, белая, за версту шапку перед нею снимешь. Уж будьте покойны!

Он гордо выпятил грудь и провел ладонью по скатерти, будто смахивал невидимые крошки. Тут к столу подошла официантка, пышнотелая, молодая женщина. Сначала я не мог понять, отчего у нее такая странная, вертлявая походка — будто опасалась, что вот-вот упадет. Присмотревшись, я увидел, что на ней черные туфли на высоких и тонких, как иглы, каблуках. Выражение лица официантки было настолько необычно, что я даже немного опешил: сторона, обращенная ко мне, улыбалась, а другая, та, что смотрела на старика, перекосившись от злобы, прошипела:

— Опять притащился! Ничего не заказываешь, скатерть только мараешь. Место занимаешь… Нам тоже свой план выполнять…

Другая сторона заискивающе, любезно:

— Извините… Не углядела, как он подсел к вам. Я его мигом…

— Ничего, ничего, — сказал я, — пусть посидит человек, отдохнет. Принесите нам пива.

Лицо официантки сразу выровнялось, обе половинки его выражали теперь внимание и удивление.

— Два?

— Да, две кружки.

— Больше ничего?

— Ничего.

Старик сердито посмотрел ей вслед и проворчал себе под нос:

— Вишь, расфуфырилась… Хоть под венец… Невеста…

Принесли пиво. Он бросил в кружку щепоть соли, достал из кармана узелок — когда-то белую, а теперь замусоленную тряпку, развязал ее, однако там ничего не оказалось, лишь хлебные крошки, должно быть, остатки обеда. Старик осторожно пересыпал их в ладонь и, запрокинув голову, отправил в рот.

— Так, так, — произнес он, — значит, вы из Риги?

— Да, из Риги.

— Тогда, может, моего второго сына знаете? Он там тоже вроде как начальник. Работает… в этом… ну, соргпоргморгторг — никак не припомню, слово такое трудное… Его-то не встречали?

Я снова отрицательно покачал головой. Старик с минуту удивленно смотрел на меня, потом вдруг улыбнулся широкой улыбкой — ну прямо ребенок. Лицо у него было розовое, глаза голубые, а голова совсем лысая, только по бокам торчали редкие волоски.