Все случилось летом - [157]

Паулиса не пришлось долго ждать. Я побродил немного у трамвайной остановки, понаблюдал, как женщины продают венки из хвои и брусничника, украшенные поздними осенними цветами, потом гляжу — идет, совсем как в былые дни, когда договаривались встретиться в сквере, неподалеку от школы. Идет размеренной, будто перед зеркалом отрепетированной походкой… Очень солидный товарищ, одет, если так можно выразиться, в соответствии с занимаемой должностью: все на нем темное, все хорошо сидит; идет, улыбаясь этакой кроткой улыбкой, и мы пожали друг другу руки, без разных там «ах!» и «ой!», словно только вчера виделись.

— А я тебя и тогда приметил, — сказал он и, почувствовав, что я не понимаю, что значит «тогда», пояснил: — На совещании районного актива. Помнишь?

Как не помнить, помню.

И он рассказал, что в тот день ему хотелось повидать меня, потолковать о жизни, но он подумал… подумал, что… А вообще, не стоит ли нам сейчас облюбовать тихое местечко, где бы никто не беспокоил?

У меня было такое же желание. Размышляя над перипетиями Паулисовой судьбы и вспоминая моменты, когда наши жизни соприкасались, всякий раз мне казалось, что я стою на пороге какого-то вывода, однако на пороге и не более. Похоже, на сей раз Паулис поможет мне переступить через этот порог.

Проехав на трамвае несколько остановок в сторону центра, зашли в небольшое кафе, о существовании которого, по крайней мере я, прежде не имел представления. Устроились в уголке, что-то заказали, лишь бы не сидеть за пустым столом. Потом попросили принести еще раз то же самое… Довольно долго разговор не налаживался, вначале просто поглядывали друг на друга, улыбались, задавали необязательные вопросы, наконец, пришла непринужденность, точнее — вернулась, и мы с Паулисом наперебой вспоминали разные забавные истории, неизменно начинавшиеся: «А помнишь…», «Ты помнишь?..» Я узнал, что сестры Паулиса давно уже нет в живых, сгорела от алкоголя. Он так и сказал — «сгорела», а не «спилась». Отец еще жив, хозяйничает по дому. Да, Паулис, будучи человеком дальновидным, неподалеку от Риги выстроил дом. Главным застройщиком, в общем-то, был отец, сам Паулис только обеспечивал стройматериалы и транспорт — слава богу, пока был председателем колхоза, это трудностей не представляло. Что еще? Женился давно, детей, правда, нет, — жаль, конечно, да что же делать! На ком женат? А вот угадай! На Олге Бондар!

Боже правый! Кто бы мог подумать! Олга Бондар, первая красавица в классе, сам когда-то на нее заглядывался — конечно же, безо всякой надежды, но как могла она выйти за Паулиса, которого всячески третировала… Ну и сюрпризы подносит жизнь!

Беседуем мы, но я чувствую, все это не более как прелюдия к самому главному, что должно последовать затем.

Однако, что?

В конце концов, ради чего после такого перерыва мы почувствовали необходимость зайти в кафе и сесть за стол друг против друга? Что собираемся выяснять?

Паулис глянул мне в глаза и отвернулся. Я не знал, что сказать. Ему было бы легче начать. И, словно отгадав мои мысли, он заговорил.

— Помнишь, на том совещании я сошел с трибуны… не хочу хвалиться, но все же… победителем. И не попадись ты мне на глаза, еще некоторое время, может, все бы шло по-старому. Но тут смотрю — это ж ты сидишь в последнем ряду, и вдруг вся жизнь прошла перед глазами, какой уж она была, и такое чувство, будто я исчерпал себя до донышка, нет больше горючего. Странно… Сосуд остался, да пуст, последняя капля только что вылилась с трибуны. Иду на свое место, а сам думаю: зачем все это? Какого черта я кривляюсь, точно паяц в базарном балагане? Друг мой, стрелка на шкале ценностей заметалась и понемногу стала отклоняться от прежнего местоположения… Было время, я голодал. Ходил в тряпье. Задыхался в подвале. Теперь я сыт. Одет. Приличная крыша над головой.

— А это в наше время немало, — вставил я.

— Согласен, — кивнул Паулис. — Чтобы добиться этого, я сделал все, что было в моих силах, что считал нужным. А дальше? Скажи, что дальше?

Я не ответил. Общеизвестные истины относительно дальнейших путей общества и всего человечества в целом ни для кого не секрет. Но как быть именно Паулису Равиню, у которого своя биография, своя группа крови, даже своя длина кишок, — как быть ему, этого, кроме него, никто не скажет. Откуда мне знать? Могу лишь вообразить, как поступил бы я в подобной ситуации. Могу потолковать об общепринятых нормах поведения касательно того или иного случая, не отклонился ли Паулис от нормы, устраивая свою жизнь. Но опять-таки это дело совести, с какой стороны ни подходи. Закон ведь не нарушен, никто и не собирался его нарушать! Я, конечно, вправе сказать: «Вот полюбуйся, до чего мерзкий поросенок, ищет лужу погрязнее, где б поваляться». Но поросенку от моих суждений ни холодно ни жарко, ему нравится валяться в грязи, в ней он чувствует себя превосходно. Или, скажем, человек, привыкший жить в тепле. Да будь это комната, в которой всю ночь храпела сотня мужланов, — ты все равно его не убедишь отворить окно, ему и в этом надышанном тепле хорошо. Так-то.

— Прекрасно, — сказал Паулис, глянув на меня с добродушной улыбкой, — когда есть человек, кому можешь душу излить. Когда есть человек, который тебя понимает. Да… А знаешь, мне жилось не так уж плохо. Долгие годы я был чем-то вроде президента федерации карликовых государств. Погоди, не смейся. Наш колхоз-гигант состоял из производственных участков, совершенно независимых хозяйств, а я стоял во главе этого конгломерата. Главный принцип моего управления был таков: не сковывать инициативу подчиненных, пусть каждый работает, как считает нужным. Моя же основная функция, само собой разумеется, — представительство. Представлять колхоз на совещаниях, торжествах, произносить речи, подписывать бумаги, накладывать печать, — тут меня учить не надо. Все шло как по маслу, лучше не придумаешь. Да… Даже в пример ставили; хорошим руководителем, понимаешь ли, считается тот, кто может вообще уехать на год, а работа и в его отсутствие будет идти без помех. Все дело в правильной расстановке кадров.