Все случилось летом - [10]

— Ну что, Каспар, пойдем?

— Пошли.

С того места, где они оставили машину, хорошо были слышны глухие удары, — что-то тяжелое падало с высоты. Вдоль путей цепочкой уходили станционные огни и где-то там, сойдясь в кружок, подсвечивали небо.

— Бревна грузят в вагоны, — сказал Каспар, открывая дверцу кабины. — Даже ночью нет людям покоя.

— Эти ночью только и работают, — отозвался Харис. — Под вечер паровоз подтянет к станции порожние вагоны, а наутро возвращается забрать груженые.

Двигатель урчал чуть слышно, легкая дрожь сотрясала кабину, и казалось, она живая. По стеклу бегал «дворник», образуя два прозрачных полукружья.

— Может, постоим немного? — предложил Каспар.

Они молча сидели в темной кабине и слушали. Через равные промежутки со склада доносились глухие удары, можно было подумать, какие-то гигантские часы отсчитывают секунды. Веселая компания пересекла площадь и скрылась за дверью столовой; чья-то лошадь, запряженная в телегу, дожидалась у коновязи хозяина. А они все сидели, как люди, отшагавшие немалый путь, сидели, чтобы, отдохнув немного, отправиться дальше. Должно быть, и Рейнис сейчас сидит у вагонного окна и смотрит, как в тумане проплывают станционные огни. Было их трое, теперь остались вдвоем — Рейнис уехал.

— Что вечером собираешься делать? — немного погодя прервал молчание Каспар. — Чувствую, домой тебя не тянет.

— Насчет дома ты угадал, — ответил Харис, — а вот чем занять себя, пока не знаю. Может, в кино схожу, может, еще куда. Говорят, завмастерских мировое пиво сварил, надо бы отведать. Или к девчонке какой завалиться? Что ни говори, воскресный вечер… Не знаю пока. Доедем до клуба, там будет видно.

— Что касается пива, ты все же подумай. Завтра на работу. Пронюхает старик, не поздоровится.

— Э, не пугай, мы пуганые!

Машина осторожно протряслась по булыжнику и вскоре остановилась при выезде на шоссе. На другой стороне железной дороги, за шлагбаумом, светился огнями клуб леспромхоза. Харис вышел. С шумом захлопнулась дверца, и дальше Каспар поехал один.

В какой-то момент ему показалось, что рядом с ним сидит Юстина, и он, позабыв о дороге, даже скосил глаза. Какая глупость! Везде ему мерещится Юстина, хотя он знает, что она давно уехала — еще до Рейниса. И Юстину теперь можно вспоминать как тихую вечернюю песню, которая не вызовет ни боли, ни радости, только всколыхнет воспоминания, которые Каспару хотелось бы сравнить с пылающим закатом.

Машина въехала в старую аллею. Навстречу фарам выбегали черные стволы лип и дубов, ветви у них были низкие, местами, точно руки, они тянулись друг к другу через дорогу, а макушек не видать — те шумели где-то там, в темной вышине, фарам нечего шарить в небе, им положено ощупывать грязную дорогу. Будь с ним Юстина, возможно, она бы сейчас запела. Просто так, без слов. Она как-то сказала, что красоту природы лишь тогда по-настоящему чувствуешь, когда про себя напеваешь. Когда пережитое композитором сольется с твоим собственным переживанием, ты становишься вдвое богат. Но это было летом, это летом Юстина говорила. Теперь природа погружается в спячку. Только дуб еще стоит в бурой, подмороженной утренниками листве, и она шелестит на ветру, что-то рассказывает, но это не живые слова дерева. Может быть, Рейнис в них что-нибудь и разобрал. Рейнис пишет стихи, у него каждая травка умеет говорить.

Каспар свернул с дороги, и машина остановилась у высоких ворот, над ними горела лампочка. Ворота распахнулись, и показался Язеп, сторож гаража и ремонтной мастерской.

— Въезжай! — крикнул он.

Поставив машину во дворе в один ряд с другими, Каспар зашел в сторожку. Язеп плотно притворил за ним дверь.

— Отвез Рейниса?

— Как видишь…

— Гляжу на вас — ну прямо как малые ребята. Пороть вас некому, вот что, не то бы ума, глядишь, прибавилось. Разум в человека с того конца только и можно вогнать. Так мой батя рассуждал. А он был умный человек. Поумней меня.

Язеп говорил сердито, будто зол был страшно, но Каспар знал, он только на словах сердит, душа у него добрая, и потому не стал возражать. Пусть Язеп поговорит. Целый день торчит в сторожке, рад случаю языком почесать.

— Тут заходил отец Юстины, — продолжал Язеп.

— С чего это вдруг «отец Юстины»? — вскипел Каспар. — У него что, нет фамилии? Чего это ты разъюстинился?

— Ладно, ладно, — добродушно буркнул Язеп. — Заходил шофер Бернсон. Коршуном на меня налетел — вынь да положь ему машину. А я гляжу, путевка у него завтрашним числом помечена. Ничего не выйдет, завтра приходи, — получишь. Уж как он тут канючил. Целый час, если не больше. Мол, спозаранок хочет, часов с пяти, в лес ехать, чтобы первым быть на лесосеке, чтобы, значит, за день успеть трижды обернуться. А я его, как стеклышко, насквозь вижу: договорился где-то подхалтурить, вот машина и понадобилась. Не читай мне поэмы, говорю, все равно в них ничего не смыслю! А он мне: «Хорошо, приду в полночь, когда начнется завтрашний день». Это пожалуйста! Только без поэм! Да не придет он в полночь, треп один. И в полночь машины не получит. Пусть приходит к началу рабочего дня.

«И зачем ты все это мне рассказываешь, — думал про себя Каспар. — Ах, вот оно что, скука заела, о чем-то надо покалякать. Или, может, вздумал заодно и на Юстину тень бросить? Уж это напрасно, милый Язеп, совсем напрасно. Тебе кажется, нам станет легче, если мы, очернив родню Юстинину, сможем сказать: вот полюбуйтесь, не так уж она хороша, вон что отец ее вытворяет, — но послушай, Язеп, мы же не дети, у нас своя голова на плечах».