Все реально - [2]

— Играет он, значит… Эх…

И вышло так, что пришлось Максу давать подписку. Просто пришлось, потому что видел. Потом писать заявление на зачисление в качестве стажера. Потом получать новые документы и место в общаге — ну, не в тот же двор возвращаться. Страшно там.

— А вам здесь не страшно, товарищ полковник?

— Страшно. А кому — нет? Но я уже привык. Мы тут, понимаешь, давно этим занимаемся. … И опять этот двор. Снова мороз по спине. Снова желание уйти с линии огня, спрятаться в кустах, отлежаться, а потом закидать все вокруг гранатами. И огнеметом поверх, огнеметом!

— Дядя? Есть! Сработало! Макс чуть-чуть приоткрыл глаза, не поднимая низко опущенной головы. Неподалеку топтались две ноги — ножки, что там, обе в ладони поместятся — в розовых башмачках.

— Дя-а-дя! Хи-хи! Дядя! Макс нажал на кнопку, в падении переворачиваясь на спину, чтобы видеть и реагировать, и выкидывая руку в сторону мальца. Достать руками — далеко. А вот парализатор должен сработать. Так утверждали, выдавая спецоборудование. Он тут же вскочил, оттолкнувшись упруго, шагнул вперед и нажал кнопку еще раз, направляя раструб излучателя на детское тело. Такой удар и слона свалил бы. Детские глаза широко распахнулись:

— Дядя? Дядя — бо-бо? Черт побери! Мальчишка неуклюже и медленно поднимался, глядя на Макса:

— Дядя, ба-бах! Ну, где же эти чертовы оперативники? Где помощь?

— Дядя, ба-бах! Макс с поворота, уже не думая ни о чем, врезал ногой по маленькой круглой головке в смешной панамке. Ощущение, будто бьешь по бетонному столбу. А еще раз? А еще? А еще? Он пинал, топтал, бил, бил и бил, боясь только одного, что изломанное тельце сейчас соберется, дрогнет, начнет подниматься, а тонкий голосок скажет еще всего одно слово, и тогда уже упадет он, Макс. И все для него закончится. Поэтому бил, бил, бил…

…

— Люди добрые! Да что же это творится! Алкоголик ребенка убивает!

Милиция! Милиция!

— Я же свой, — поднял он голову навстречу летящему в лицо черному форменному ботинку. И завалился на спину от удара. Проваливаясь в черноту беспамятства слышал лихорадочное:

— Он тут давно сидит! Алкаш! Вон, грязный какой. И сидит, и сидит. Ждет, видать, кого-то. Своих, небось, ждет. Таких же алкашей!

Ведьма

…И вот, понимаешь, стал я примечать, что странно это все как-то. Вот странно — и все. Что тут странного, спросишь? Ну, вот, скажем, хороним мы деда, а за ним почти сразу и бабку.

Они практически вместе ушли. Разница всего в два дня. Она и не знала даже, что дед умер — сама уже без сознания была. И вот, значит, хороним… Как в деревне похороны проводятся, как поминки — знаешь, помнишь?

Вот так все и делали, как обычно. И ворота настежь, и зеркала все завешаны, и двери открыты для всех, и половики убраны, и всех кормили и поили, и… Ну, все, как положено, в общем. А на стульчике в комнате с гробом — мать стульчик специально поставила, с уважением — старейшая жительница села. Сидит, в шаль серую закутанная. Носом клюет. Ей все денежки мелкие суют. Какие-то свертки с ушками — из платков. Подарки какие-то. Она шамкает беззубо, трясет головой. Ну, старая ведь совсем. Она старая была еще и когда дед наш молодым был. Ну, это все ладно. А через пятнадцать лет отца там же хоронили на старом кладбище. Нашли место, чуть оградку сдвинули — все вместе, чтобы. Село уже не то было, конечно, народа стало меньше. Но мать требовала, чтобы опять было все, как положено. Опять двери настежь, ворота сняли вовсе, чтобы не качались, не скрипели, и не закрывались на ветру. Столы поставили прямо под яблонями. Весна тогда была ранняя, теплая. Лепестки белые так и сыпались на столы и на людей.

Как снег. Ты знаешь, что у китайцев цвет траура — белый? Вот и тут — все белое было. Сады цветут, пчелы жужжат, небо синее, солнце такое… И — гроб на табуретках, а народ все вокруг него, вокруг него. И тут я смотрю — опять пришла старая! Пришла! Сама, своими ногами! Точно такая же, как и пятнадцать лет назад. Ничуть ведь не изменилась. Я ее, выходит, только на похоронах и видел. Сидит опять, головой седой качает, улыбается беззубо тем, кто подходит, слезы вытирает платком. Ей опять мелочь какую-то сыплют в ладонь, какие-то подарки суют. Я уж не знаю, зачем и почему, но мать сказала — так надо! Так положено. Значит, так и сделали. А еще через пять лет я уже с сестрой мать хоронил. Сестра все порядки со знатоками местными сельскими обсудила. Ну, с теми, кто тогда еще остался. Сделали, как будто мать сама командовала. Будто живая, и все нам расписала — кому и что делать. Ну, столы там, еда, водка — это все как положено. Гостей только меньше. Гораздо меньше.

Село умирало… А вот та бабка опять… Сама пришла. Сидит… Вот тут я и задумался. Это выходит, она уже для деда была старой?

Так? А тут все живая и живая. И вот я уже своих всех схоронил, получается, сам стал самым старшим в семье, а она все живет? Причем, прикинь, не меняется совсем! Вот как я ее видел тогда — всё такая же. И стало мне странно и как-то даже противно, что ли. Ходит вот такая и кормится по похоронам. Это уже потом стал так думать — похоронами кормится. Слова те же, а поставишь чуть иначе, так и смысл уже иной. Чувствуешь, да? Ну, а потом меня долго не было на селе. И приехал сюда только по очень плохому делу. Так часто бывает, что приезжаешь на родину — только по плохому случаю. У меня ведь два сына, знаешь? То есть, было два. Вот старшего привезли наши армейские с какой-то еще медалью, с письмом от министра, с помощью… Помощь, сказали, любая. Скажи, говорят, что надо — всегда поможем. Потому что сын твой, отец, герой, и спас своих, и вообще. Ну, я и сказал, что хоронить будем, где вся наша фамилия — в селе, на старом кладбище, на горке. Сам туда поехал, с сестрой договорился. Сделали, как положено. Только почти никто не пришел — не было уже никого на селе. Военных, пожалуй, даже больше было, чем местных. …И вот вдруг эта бабка. Опять стульчик ей, значит, опять все подходят, опять она лыбится беззубо, головой трясет… Это как же так, думаю? Это, выходит, мой сын — мертвый, а эта вот развалина — все живая? Так, что ли? Почему? А еще смотрю, сестра моя желтая совсем. Ну, племянник у нее любимый — это понятно. Но и здоровье, видать, совсем слабое стало. И тут мне в голову постучалось. Так-то я тугодум — все знают. Я даже и не спорю. Но — сколько же можно? Это выходит, клюнуло-то мне, сейчас и сестра моя помрет — ну, не вечные мы с ней. И вот я приеду ее хоронить, а эта вот самая бабка в своих шалях и морщинах — будет жить себе дальше? И меня потом принесут — жена или сын. Вот на этом кладбище похоронят, со своими рядом, а на поминках по мне старая карга будет снова улыбаться, кивать всем и получать за что-то непонятные подарки? Ну, думаю, не бывать этому. И не в том дело, что обидно, что ли… А просто понял я — не человек она вовсе. Не живут люди столько на селе. Просто не бывает такого. Она же всех пережила! Тут коренных-то осталось раз, два, да и обчелся. И вот эта… Оп-па! Стоп — сам себе думаю. Кто она такая, кстати? Стал я спрашивать, стал документы искать. Сейчас же все архивы открыты — только спрашивай правильно. А мне везде отвечают, что ничего знать не знают, и чуть ли вообще нет в мире такого человека.