Все радости жизни - [9]
Поздно вечером тетя Анна и дядя Иван запрягли в кошеву мерина, все посидели в тягостном молчании перед дорогой, расцеловали Саньку, укутали в тулуп, обложили со всех сторон сеном — мороз на дворе стоял лютый — и повезли на станцию. Санька крепился, всем говорил спасибо, всех благодарил, а в горле щипало, голос хрипел, и хотелось плакать.
Поезд пришел на станцию под утро, и всю ночь пугали, тревожили людской гомон, хлопанье дверей, непривычные запахи. Потом что-то загрохотало и зашипело за окнами, пахнуло дымом и гарью. Все бросились к выходу. На негнущихся ногах поплелся за теткой Анной и он.
Город, большой каменный дом школы, кровати, простыни, непривычные запахи от стен, новой одежды, даже от пищи подавили ранее нигде не бывавшего Саньку, захлестнули потоком впечатлений. С неделю просидел он в углу диким зверьком, и в голове было одно: привезли его в Шадринск нарочно, чтобы избавиться от лишнего рта, и больше никогда не возьмут отсюда.
Трудно, со срывами привыкал Санька к новой жизни. По ночам без конца снилась Сергуловка, дед с бабкой, друзья-приятели, но в конце концов тоска по дому, устоявшемуся укладу жизни отступила перед толстым брайлевским букварем, уроками, домашними заданиями и новыми обязанностями, в число которых входили и занятия физкультурой. Они проходили в большом зале. Он был очень высоким, этот зал. Не раз Санька и другие ребята взбирались друг на друга, чтобы пощупать потолок, и не могли до него дотянуться. Есть ли он? Должен быть, иначе давно перемерзли бы все. Успокоились после того, как сумели достать до потолка палкой…
Через полгода, в жаркий июньский полдень, радостная от встречи с племянником Анна везла Саньку со станции на каникулы. Ехать надо было через всю Сергуловку, из конца в конец, и Анна без устали рассказывала встречным, что племянник едет из города, учится там хорошо и даже в пионеры вступил. И все охали и ахали, рассматривали белую рубашку Саньки и алый галстук на ней, непривычно коротко, под полубокс, подстриженные волосы и светлую челочку.
На другой день Сергуловку облетела новая весть: Саня Камаев натирает зубы каким-то белым порошком, и для этого у него есть специальная щетка! И не наврала Анна: читает такую толстую книгу, какой не найдешь во всей Сергуловке. Считает же до ста и даже больше — как семечки щелкает!
Захлопала калитка, заскрипела дверь в избу деда Ивана. Приятели и взрослые приходили и, поговорив о том о сем, просили: «Сань, покажи, как ты зубы чистишь. А читаешь?» Недоуменно качали головами и удивлялись, что в школе слепых учат тому же, чему и в сергуловской. Саня по три-четыре раза в день чистил зубы, от корки до корки прочитал прихваченный с собой учебник для второго класса, однако радости от удивления и восторгов односельчан не было. Первое время безвылазно сидел в ранее казавшейся просторной, а теперь тесной и маленькой избе деда. Потом понемногу привык к деревенской жизни, на вопросы отвечал, что ему хорошо дома, что он всему рад, а сам считал дни, оставшиеся до первого сентября, и тянуло его в Шадринск, в школу, где всегда людно и весело и где все такие же, как он.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Утро выдалось морозным и ветреным. Буранило. На столбах мутными пятнами раскачивались фонари. На автовокзал шли быстро, но все равно продрогли, а автобус опаздывал.
— Вечно так: в городе его не дождешься и за город вовремя не выедешь. Транспорта стало много, а порядки прежние, — возмутилась Ольга.
Камаев был в отличном настроении!
— Что я слышу, Оля? Вы ворчите?
— А что, Александр Максимович? В самом деле!
— Погода отвратно действует, или встали с левой ноги?
— Автобуса нет, — рассмеялась Ольга.
— Придет — никуда не денется, — заверил Камаев, утверждающе хмыкнул и предложил: — Хотите анекдот послушать? Вчера у нас одна старушка из Сергуловки ночевала и рассказывала, как она к зубному ходила. Пришла, говорит, я в пыликлинику, — продолжал он уже веселым старушечьим голосом, — очередь свою высидела и в кресло с большущей такой, выше меня, спинкой залезла. Уселась поудобнее и сижу, жду, что дальше будет. А фершал этот, здоровый такой бугай молоденький, фамилию мою проверил, черкнул у себя на столе что-то и говорит: «Открывай, бабка, рот. Да пошире». Я ему молвлю: «Чего я его распахивать буду, когда ты не спросил даже, где и что у меня болит, а я три ночи не спала, все маялась из-за этого вот переднего». Он мне на это: «Ты, бабка, зубы не заговаривай, открывай рот — я сам все увижу». И ко мне со щипцами лезет, а табачищем от него!.. И во рту эта, сигаретка по-нынешнему. Я ему: «Ты, милай, цигарку сначала выплюнь. Вон в углу рукомойник стоит, туда и брось». Он что-то буркнул, но пошел, а меня такая злость взяла, я чуть из кресла не выпадываю и кричу вдогонку: «И руки, руки умой, а то они у тебя чернущие!» Сказанула так, и самой смешно стало, а девчушки, что с этим фершалом работают, аж слезами исходят, люди в дверь заглядывают, интересуются, из-за чего у нас баталия развертывается.
— Ну а дальше, дальше-то что? — смеялась Ольга.
— А дальше? — в голосе Камаева послышались плаксивые нотки. — «Вам смешно, а зря я ему указания давала. Как начал он под пломбу дыру вертеть, я свету белого и не взвидела. Реву что есть мочи, а он: „Терпи, бабка, терпи, а то больно грамотная“. И вжик, вжик у меня во рту-то, пока паленым не запахло. Выползла я из этого кабинета мокрехонькой и почитай цельный час на лавке в коридоре в себя приходила… Не пойду больше, нет, не пойду! Побывала раз на том свете, и хватит! Заболит, так я нитку на его, окаянный, повяжу и — к дверной ручке».
