Все радости жизни - [8]

— Довели мальчонку! Был бы у меня, зрячим остался, — горевала в своей избе не примирившаяся со сватами бабка Марфа. — Куда он теперь, как жить будет? Ладно, если господь бог скоро приберет, а если нет, тогда как? Находится с сумой, ох и находится!..

2.

— Курица, а Курица! Айда на лыжах кататься!

— Счас. Ремень приколотить надо.

Курица — это он. Двое Санек Камаевых на улице. Одного, чтобы не путать, прозвали Курицей, другого — Киселем. Иванов Камаемых тоже двое. Один — Шершень, второй — Червончик. Гришке Камаеву только повезло: нет у него тезок и потому он просто Гришка.

Лыжи смастерил сам, коньки — тоже. И западенки — птичек ловить — своего изготовления. Только не держит их Санька — жалко. Поймает и выпустит: лети и не попадайся больше!

Несется с горы ватага Камаевых! Гора длинная, пологая. Хорошо с нее на лыжах скатываться! Санька впереди. Если кто на пути попадется, ему крикнут. Первое время обманывали: «Курица, мужик едет!» Санька падал, друзья хохотали, но шутки шутить отучил быстро. Крепкие кулаки в таком деле хорошо помогают.

Так и рос со своими сверстниками и радовался жизни, не сознавая, что она его обделила: сиротой стали называть, когда еще не понимал значения этого слова, а потом оно стало привычным и не задевало; глаза потерял, еще не научившись переживать, несмышленышем, приноровился к новому состоянию незаметно и принял его как должное.

Отец в конце концов женился по-настоящему, обзавелся еще одним сыном, а к крестьянскому труду так и не прибился. Милиционером одно время работал, потом закончил курсы, стал счетоводом и вышел бы со временем в бухгалтеры — успехи показывал отменные, — но перепил однажды зимой, схватил скоротечную чахотку и умер.

Отца Санька знал плохо и встречался с ним редко. Бабка Ксения заменяла ему мать, дед Иван за хлопотами и заботами на внука внимания обращал мало, но и не обижал, никогда не бил и не ругал. Жить было можно. Плохо и тоскливо стало Саньке лишь в тот год, когда друзья пошли в школу. Целыми днями один-одинешенек Санька, и одолевают его тяжелые думы. Он не такой, как все, ему даже учиться нельзя, и останется он неграмотным. Брал у ребят книжки, водил пальцами по страницам. Шелестят они под руками, как-то непривычно пахнут, но ни о чем не говорят, а друзья шпарят по ним наперегонки, и получаются у них то забавные рассказы, то стихотворения. Может, и ему можно научиться?

— Баб, а баб, — просил Ксению Яковлевну, — отведи меня в школу, хочу учительницу послушать.

— Нельзя, внучек. Там глазоньки нужны, ты мешать будешь, — сглатывала горький комок Ксения Яковлевна. — Пойди лучше на улку, поиграй. Денек тихий и теплый выдался. Поди, милый.

— Я ребят подожду, чего я один там буду делать? — грубил Санька, залезал на полати и тихо, чтобы никто не услышал, плакал.

Года через два после смерти отца бабка Ксения сказала:

— Завтра рождество. Разбужу тебя пораньше, и пойдешь поздравлять людей, просить подаяние. Молитву надо бы читать, да не научила я тебя… Обойдется, поди, тебе и без нее подадут.

Санька не знал, что просить подаяние стыдно, и с радостью согласился: сообразил, что лишний раз можно зайти к соседке Дарье, которая изредка угощала его горохом. Еле дождался утра, встал раным-ранехонько и побежал. Зашел в избу, постоял у порога и, набравшись смелости, сказал:

— Сегодня рождество, тетка Дарья. Дай мне гороха.

Женщина засмеялась и насыпала полный карман лакомства. Санька припустил домой.

— Ты что так быстро? — удивилась бабка Ксения.

— А я уже поздравил. Мне тетка Дарья вон сколько гороха дала!

Не того ждала от него бабка, но снова послать внука по дворам язык не повернулся. «Поди, и к лучшему. Поди, господь бог не повел его позорить семью! Разговоров бы было — не обобраться!»

Деревенская «вольница» оборвалась круто: Саньке шел двенадцатый, когда дали знать из сельсовета, чтобы привезли его в районо. Всю дорогу он тарахтел, спрашивал тетку Анну, мимо каких деревень и мест проезжают, а потом затих: почему-то стало страшно. Говорили в районо, что в Шадринске открывается школа слепых, там научат Саньку грамоте и учиться он может долго на всем готовом, пока десять классов не закончит.

Дома сразу же побежал к ребятам:

— Я тоже буду учиться!

— Болтай больше.

— Не знаешь — не спорь. Есть книги с точечками, по ним и без глаз читать можно.

— А писать?

— Писать тоже точками.

— Мели, Емеля.

— Я тебе помелю, я тебе!

«Уговорил» приятелей, и разговор принял практическую сторону:

— Шадринск — город большущий, Саня, так ты там не робей и никого не бойся, а то скажут: приехал деревенский парень, слепой парень — и забьют тебя, Санька.

— Не забьют, — не очень уверенно отвечал он.

А дома раздумался: ехать далеко, потеряется он в городе, заблудится, а то и правда забьют охальные и злые городские ребята. Тоскливо стало от этих мыслей, но делу уже был дан ход: на последние деньги купили теплую байковую гимнастерку, брюки, новые валенки — первые за всю жизнь обновы, — и Санька будто дважды кряду в бане помылся. Так необычно, так вкусно пахли новые вещи, что он и спать бы в них забрался, если разрешили.

Старинные ходики отсчитывали последние часы января нового, тысяча девятьсот тридцать третьего года. Ходики были безотказные. Не обошелся в детстве Санька Камаев без традиционной ребячьей рогатки. Но метко стрелять из нее мог только на звук, и ходики часто служили ему отличной мишенью. Сколько раз влеплял в них гальками, а они лишь крякнут, чуть замедлят ход, отчего замрет на секунду сердце — нарушил, поди? — и снова зачакают.