Все прекрасное – ужасно, все ужасное – прекрасно. Этюды о художниках и живописи - [50]

* * *

Приятель Х сказал: «Все жду, когда ты перестанешь дружить с Приговым». Приятель Y, он же В. Р., сказал: «Все жду, когда ты перестанешь дружить с Соломоном Волковым». Оба дождались: перестали быть моими приятелями.

* * *

А может быть, не Вы поднялись ко мне на чердак, а, наоборот, я спустился к Вам в подвал? Кстати, вполне правдоподобно. Мастерскую Вы делили со Славой Лебедевым и Борей Орловым.

Как сейчас помню: стихограммы на стене, ныне всем известные банки с наклеенными текстами. Ваш гипсовый поношенный ботинок-крокодил.

Славину картину-эллипс: Венера крепко спит, облокотившись на опасный серп-и-молот.

Борины, как Вы выразились, «такие вроде бы корыта, а в них всякие материальные штуки расставлены». Цезаря-матросика с крейсера «Аврора». Военные портреты… Кажется, я первый назвал их тотемами. Надо бы полюбопытствовать у Орлова.

Впрочем, я не просто помню, а знаю наизусть эту самую Венеру и тот самый военный портрет из подвала. Потому что эти чудные творения в данную даже не минуту – секунду – в буквальном смысле у меня перед глазами. Одно висит подле другого на стене напротив в моей гостиной в Нью-Йорке.

* * *

Сразу после войны (на всякий пожарный уточняю: Второй мировой) советские люди одевались весьма и весьма бедно. Производство качественных товаров народного потребления не было налажено. Однажды в пору моего детства (а мое детство пришлось как раз на то самое время) мама купила с рук легкие лаковые туфли. Бабушка посмотрела с подозрением и покачала головой. Мама туфельки надела, и через полчаса они развалились: оказались картонными.

Одежду по большей части перелицовывали. Или шили. К нам на дом приходила портниха, сухонькая старушенция Клавдия Ивановна. И крутила ручку «Зингера». Мы с бабушкой шли в магазин выбирать отрез. Бабушка, ощупывая очередную ткань большим и указательным пальцами, с удовлетворением сообщала: довоенное качество. Сие означало, что сшитые из данной мануфактуры платье или пиджак будут носиться долго и выглядеть красиво. Что ткань надежная. Не подведет. Бывают и люди того самого «довоенного качества». О них ниже.

* * *

Осень в Эдеме, или 15 сентября 2010 года на даче у Орлова. День на редкость удался. Сидим с Борей в яблоневом саду. Рядом растянулся пес Джако «по явлению – собака, а по сути – ангел». Кругами бродит котик Лева: высматривает птичку-мышку. Тут же примостилась черная, как ворон, кошка Брынза. Розы-георгины. Кьянти с портретом Микеланджело на бутылочной этикетке. Плов…

Кто состряпал этот плов? Люся. А кто взрастил нелюбимые мною когда-то и обожаемые нынче георгины? Люся. А восемьдесят восемь сортов роз? Люся. Построил крыльцо? Люся. Чудо-сортир? Люся. Крутит баранку машины? Люся. Красит нитрокраской Борины скульптуры? Люся…

Люсь, остановись. Иди сюда, посиди-отдохни с нами под яблоней. Помнишь Нью-Йорк? Платья от Кельвина Кляйна, браслеты «Нефертити»… Сколько лет уже тому! Ты уехала. Боря затосковал. Ночевал у нас. Видишь, мы тут с Орловым тянем кьянти и рассуждаем, «каждый слог…».

И Саныч тут как тут. «Мысленно нами». Весь в янтарных зайчиках: «Смотри, Орлов, ведь мы живем не вечно…» Иные неискушенные читатели полагали, что Орлов Ваш литературный персонаж. Что Вы его выдумали.

* * *

С утра пораньше идем с не вымышленным, а напротив когда-то бывшим Вашим «не-разлей-вода» Орловым по грибы. Вдоль края поля. Вас вспоминаем. Только помянем – белый. Снова помянем – снова белый. В третий раз – опять он. Так целую корзину и набрали. Пришли домой. Старенькая Люсина мама аж руками всплеснула.

* * *

Ну а тучи в небесах? Если Боря захочет, сам нарисует.

* * *

Вас отпели. Вышли из церкви. Орлов воскликнул: «ЮНОСТЬ УМЕРЛА!»

* * *

Разные люди ставят перед собой разные задачи. Помните нашу общую знакомую художницу, которая однажды спросила себя «при свете совести»: «Зачем я занимаюсь искусством?» И при все том же свете совести ответила: «Чтобы привлекать внимание мужиков». Живописала художница, приклеив к физиономии огуречные кружки. Верила в то, что кружки сохранят на века молодость и красоту. Когда в дверь мастерской стучался очередной objet, дефицитные кружки (а в совке в несезон огурцов было не достать) в срочном порядке, но бережно отлеплялись от фейса, запихивались в стеклянную банку и закрывались плотно крышкой. Сеанс заканчивался, хахаль уходил. Кружки вновь извлекались на божий свет и вновь водружались на рожу. До следующего хахаля.

* * *

Я: Почему мы занимаемся искусством? Если сейчас мне скажут, что мне нельзя работать, я, наверное, просто…

Пригов:…запсихуете.

Я: Не буду знать, куда себя девать.

Пригов: Привычка – ведь это, знаете, не просто привычка, как проводить день. Эта привычка воздействует на физиологию организма. И со временем становится почти физиологической потребностью организма. Если бы я не занимался этим сорок лет, возможно, мой организм по-другому бы функционировал, имел бы другие потребности в той земной жизни и иначе бы их удовлетворял. Но тогда у меня было выжжено все остальное в пределах моего духовного, душевного и даже физиологического организма. Я ничем не мог на долгое время увлечься или отвлечься. Единственное, что меня занимало в качестве медитативной практики, это моя деятельность. Но она мне больше напоминала не трудовую деятельность, а именно медитативную. Или мистериально-медитативную. Я не мог ничем другим заниматься. У меня была испорчена физиология. И в данном случае искусство было родом гигиены.