Все прекрасное – ужасно, все ужасное – прекрасно. Этюды о художниках и живописи - [49]

* * *

А Baш бестиарий?

Кто сказал: чертиков рисует?! В. Я. сказал.

Когда-то Вы, Дмитрий Александрович, предложили: «Давайте честно называть реальные имена и давать им оценку». Ну что сказать? Оценку, конечно, я даю, но называть имена в подобных случаях так и не научился. А потому и продолжаю говорить: «некто», «один знакомый»…

Известный художник, наконец.

Так о чем я? Ну да, о тварях. В направлении какой части неба или преисподней Вы повернули камень-кристалл? Какие буквы-цифры начертали? Какие слова прошептали? И в каком стеклянном вместилище «всклянь перевернулись» и отразились эти волшебные твари?

* * *

Эта страница помечена 21 октября 1987 года.

Мой день рождения. Адрес все тот же: Малая Грузинская, 28, кв. 34. Уже не спешит, позвякивая пустыми бутылками в плетеной корзине, в приемный пункт стеклотары красавица Марина Влади. Толпа безумиц караулит кумира уже в мире ином. Маэстро Зверев не пугает храброго Коку. И он не с нами. Да и старенький Кока еле тянет в поднебесной. Ревнивец-шпион, отработав свое, отчалил на любимые Канары продлевать коротенькое русское лето. Надушенный дорогими нерусскими духами Никита Михалков улучшил жилищные условия и съехал. Лишь «больше женщина и мать, чем художница» ошивается возле лифта. Да сосед снизу – неутомимый борец с мировой закулисой и оголтелым сионизмом Теодор Гладков по-прежнему шипит, что обольет мою Алесю серной кислотой за то, что громко ходит по квартире. Консьерж дядя Коля лыка не вяжет. На Ваше «В 34-ю» лишь тянет: «Му-у-у-у!»

* * *

Дверь не заперта.

Входите. В руках у Вас картонная папка. На папке красным и синим фломастерами написано:

«Брускину от Пригова. Адрес (праздничный)».

Вынимаете листок и читаете:

«Мой милый друг! минуют лета,

И глад, и мор, и катаклизм,

И даже самый коммунизм…»

Строки, в то время казавшиеся «фантастическими прогнозированиями и утопическими предположениями», уже вскоре превратились в реальность: и в самом деле минули «лета», и минул тот казавшийся по-египетски вечным «самый коммунизм», и присущие ему «и глад, и мор, и катаклизм». И вот уже даже наступили новые «лета» и народились «более другие» «и глад, и мор, и катаклизм».

И что же? и зачем все это? –

Спрашивается

Но мы как два живых поэта

Уже как пережили это

Заране, и пред нами жизнь

Запредельная

Играет

Уже

Ваша жизнь ныне точно запредельная. То есть уже за пределами. За «оградами», за «изгородями», за «околицами». «Нитки ожерелья» разорваны. Карминные буквы закатились «куда хотели». Вы сумели им в этом помочь. И вот мы снова вглядываемся в «морщины задумчивости» нового ТЕКСТА.

* * *

Так вот, на Каширке Вы и сошли с ума, натурально съехали с рельс. Взбесились. Как будто диббук какой-то вселился в Вас. Как будто бы диббук! Даже страшно стало в какой-то момент: выдержите ли?

* * *

А пятнадцать лет спустя на книжной ярмарке во Франкфурте? Начинается перформанс «Good-buy USSR». Одновременно где-то поблизости министр РФ по делам печати, телерадиовещания и массовых коммуникаций Лесин толкает речугу. Я снова Вас создаю: бинтую, обматываю поролоном, обкладываю кусками пенопласта, тряпья, мешковины. Цементирую гипсом. Ваша голова оказывается в животе у чудовища. Выкрашиваю белилами, рисую множество глаз и подписываю новоявленное существо. Оживляю. Учу говорить: читаю «азбучные истины». Кричу в мегафон. Наконец выхватываю пистолет и стреляю в воздух…

А что Вы-то чувствовали? Что? Давайте поскорей рассказывайте!

* * *

«Не важно, что чувствует и мыслит человек внутри сложноустроенного и тяжелого одеяния Голема, почти полностью изолирующего, экранирующего от внешнего мира. К тому же в течение достаточно длительного времени, пока наряд-оболочка сооружался поверх меня во всей своей диковинной полноте, я стоял, почти полностью отделенный от сигналов внешнего мира, погруженный в себя и выстроенный только по основополагающим первичным антропологическим ориентирам: прямостояние, напряжение мышц и суставов, регулируемое дыхание. От внешнего [мира] доходили только касания сотворяющего демиурга, временами чуть-чуть отклоняющие меня от вертикальной оси, заставляющие напрягать мышцы и менять ритм дыхания. К тому же я и сам попытался выключить себя из всякого рода активной соматики и чувствительности, дабы легче переносить достаточно длительную процедуру нагружения меня сложной оболочкой искусственного подобия как бы Голема».

Я не сразу сообразил. Вам там внутри, наверное, душно было? В звериной утробе-то? Потом мы надели бутафорские носы и пошли в туалет отмываться. Фотографировались. Хохотали. На следующий день до нас донесся разговор двух русских: «Слышал? Вчера Брускин в Лесина стрелял! Но промахнулся». И мы снова хохотали.

* * *

Когда мне предложили написать воспоминания о Вас, драго…

Драгоценный уже было… Ну как Вас еще величать? «Открытый» не скажешь, «простодушный» – тем более, «великодушный» вроде тоже нет… Впрочем, Гандлевский вспоминает неизвестный мне факт, что Вы с Надеждой воспитали с младенчества и поставили на ноги чужую девочку.

Так что попробуем еще разок.

Когда мне предложили написать воспоминания о Вас, великодушный Дмитрий Александрович, я подумал: ну что могу про Вас нового сообщить? Даже поморщился от предполагаемого усилия. И вот уже отмахал немало. И продолжаю… писать письмо. Чуть ли не письмо-книгу. Кому? Умершему другу. Вам ли, драгоценный ДАП? Ведь письмо умершему другу – прекрасная форма для литературного высказывания. Тем паче что друг время от времени оттуда то подмигнет, то подскажет деталь. А то и впишет кое-что в рукопись своей рукой.