Все прекрасное началось потом - [12]

– Платон жил после Сократа, но до Аристотеля? – сказала она.

– И у них у всех были большущие бороды.

– Бороды? – спросила она, улыбаясь.

– Как у Санта Клауса или французского Деда Мороза. – И что он говорил? – полюбопытствовала Ребекка. – Э, дайте-ка вспомнить… может, «Хо-хо-хо»?

Она рассмеялась.

– Я имела в виду – так о чем же писал Сократ?

– Честно признаться, не знаю, – ответил Генри.

– Нет, знаете, – сказала она.

– Ладно, он ничего не писал – только говорил.

– Как мы, – заметила она.

У ворот на Древнюю Агору лежали вповалку отощалые псы. Над головой у них кружили мухи.

– Это старая рыночная площадь, – сказал Генри. – Сюда приходил со своими учениками Зенон[8].

– Ясно, – сказала Ребекка.

Она понятия не имела, кто такой Зенон, но почему-то представила себе человека в маске, с мечом и в болотных сапогах. Тут Генри остановился и обратился к развалившейся под кустом псине:

– Всякий человек обретает истинную свободу, если только отрекается от мирских страстей.

Псина села и тяжело задышала.

Ребекка улыбнулась.

– Ей бы сейчас попить.

Древняя Агора раскинулась перед ними в виде заплат, сложенных из полуразрушенного мрамора. Каждый холмик был отгорожен. Дорожки были покрыты желтой пылью. Вокруг памятников вздымалась сорная трава, скрывавшая их основание. Между ними неспешно бродили редкие туристы, не знавшие точно, стоит ли брести дальше или, может, лучше вернуться к себе в гостиницу и упасть в койку.

Тут и там на скамейках под оливковыми ветвями посиживали парочки, уделявшие больше внимания друг дружке, нежели окружавшим их развалинам.

И тут Ребекка повела себя несколько странно.

Когда Генри взял ее за руку и потянул через площадь, она не только не сопротивлялась, а, напротив, послушно последовала за ним. И, конечно же, не потому, что он вел себя учтиво, а во многом потому, что каждое мгновение рядом с ним, каждое его слово и жест приводили ее в восхищение: он как будто очаровывал ее – и одно лишь его общество наполняло ее несказанной радостью, беспричинной и безусловной.

Генри объяснял происхождение той или иной груды камней. И все больше говорил о своей работе – как самолично находил разнообразные кости.

Они прогуливались взад и вперед по Панафинейскому пути[9] – главной и самой древней улице Афин.

Генри рассказывал о статуях так, словно они были ему родные.

Ребекка заметила, что развалины выглядят какими-то обгрызенными – как будто перемолотыми гигантскими челюстями. Генри объяснил, что большую часть изначальных построек разрушили религиозные фанатики, войны и куда более могучая сила – пренебрежение.

Они сели в единственно тенистом месте – в стое Ат-тала[10], под длинным крытым мраморным портиком при входе в музей. Ребекка скинула босоножки и положила ноги на прохладный камень. Возле них, на подиуме, помещался небольшой каменный обломок, а на нем громоздилась цельная восстановленная модель всего сооружения. Рядом виднелось несколько оригинальных следов ног, сохранившихся глубочайшей милостью столетий приходящих и уходящих. Проходившие мимо люди больше походили на теней. Генри объяснил, что стоящие перед ними статуи в свое время сочли непригодными для главных музеев, зато вполне годными для продажи частным лицам.

Ребекка подумала, что от этого они не стали менее красивыми. Но вслух не сказала. Она обвела взглядом роскошные торсы Одиссея и Ахилла. И решила сказать хоть что-нибудь. В конце концов, она живущая в Афинах художница, а не какая-нибудь горемычная девчонка из французской деревни, чьей матери не было до нее никакого дела.

– А вот эти мне очень даже нравятся, – проговорила она, указывая на стоявшие перед ними скульптуры.

– Почему? – с явным любопытством спросил Генри.

– Потому что они несовершенны.

– Неужели в них есть что-то особенное?

– Они более реалистичные.

Генри пригляделся к ним внимательнее.

– Ты это верно подметила, – сказал он. – Сам я об этом никогда бы даже не подумал.

Ребекка мало что понимала в классическом искусстве. Ее образование заключалось в том, что она слушала немолодых, строгих учителей, зачитывающих вслух учебники в похожих на зияющие пещеры мрачных классах с покосившимися щелястыми окнами. Вдалеке – обдуваемые ветрами поля всевозможных оттенков коричневого… долгая дорога до школы в колготках, от которых вечно зудят ноги… в животе еще теплится завтрак… по полю медленно ползет трактор, а за ним шлейфом вьются крохотные птицы.

Ребекка пошевелила ногами – они начали затекать.

Генри что-то говорил, а она мысленно видела только руку своего старого учителя, выводящую что-то на классной доске.

Скоро домой.

Она уже вдыхала аромат дедовского жаркого.

Тусклый день, вторник.

Легендарная Франция была для Ребекки чем-то неведомым. Страной, совсем незнакомой современному молодому поколению. Она никогда не была в центре Парижа – в музеях. Невзирая на желание стать художницей, она боялась повстречаться там со своей матерью и бесповоротно спугнуть ее или, хуже того, не узнать. Впрочем, Эйфелеву башню она все же как-то раз видела – по телевизору в канун Нового года.

Музей Древней Агоры представлял собой длинный желтый коридор с высокими стеклянными стендами и женщинами-охранницами, которые явно не жаловали посетителей.