Санитары стали укладывать раненого на носилки; я увидел, как он поморщился, но ничего не сказал.
— Из родных есть кто-нибудь? Можно проводить до больницы, — объяснил врач.
— Родных нет, но если нужно, я поеду.
— Не обязательно. — сказал рыжий доктор, а мальчик удивленно посмотрел на меня:
— Хиляй домой, папаша. Все нормально.
— Ладно, — сказал я. — Не пищи!
Я увидел, что рядом со мной стоит Николай Петрович — мой сегодняшний приятель и собутыльник, но он мне почему-то показался старше, чем был там, в шалмане, когда мы веселились.
— Тебя как зовут? — спросил он у мальчика.
— Вам-то не все равно?.. Генкой зовут.
— Больно тебе, Генка?
— Не в том дело. Мне завтра курсовик сдавать, а этот тип все сорвал.
— Кто? — спросил я.
— Да хмырь этот, который чуть под мотор не попал.
Санитары подняли носилки и понесли. Задняя дверь машины была уже открыта, они поставили носилки на рельсы и стали их задвигать. От врача мы узнали, что у Генки перелом тазобедренной кости и вывих плеча. Мелкие ушибы и царапины не считались, случай был, по медицинским нормам, средней тяжести, не слишком интересный, — там предпочитают сложные переломы, являющиеся материалом для научных конференций и диссертаций.
Мы возвращались по темной уже улице, и казалось, что прошло бог знает сколько времени с той минуты, когда мы познакомились у газетного киоска. Но прошло не более двух часов. Погода за это время изменилась: ветер утих, чуть подморозило, произошло обычное для наших широт быстрое и резкое изменение атмосферного давления. Мы оба чувствовали это и в другое время всласть поговорили бы о своих хворобах, но теперь шли молча. На Кировском проспекте, у гастронома, стояла длинная очередь за ананасами.
— Подбросили к концу месяца, — сказал Николай Петрович.
— Да.
Разговор не клеился. Что-то ушло от нас, что-то мешало заговорить в обычном тоне умудренных, жизнью родителей: классическое противопоставление поколений, исторгавшее из нас такое количество безукоризненных сентенций, ласкавшее своей несомненностью, удовлетворявшее нашу постоянную жажду к поучениям, вдруг перестало действовать, словно то, что случилось, остановило нас и заставило подумать о наших мальчиках.
На углу Николай Петрович остановился:
— Мне сюда.
Мы пожали руки, не обменявшись прощальными любезностями, — мне показалось, что мы думаем об одном и том же и без слов понимаем друг друга.
Николай Петрович завернул за угол, а я пошел дальше по Кировскому проспекту. Я не спешил, я знал, что Витьки еще нет дома и мне сегодня наверняка предстоит долгая бессонная ночь. Ночные фонари еще не успели зажечь, некоторое время проспект жил таинственной сумеречной жизнью, и только когда я дошел до Пушкарской, все разом вспыхнуло и засияло ночной красотой. Около обувного магазина в долгом затяжном поцелуе застыла парочка, и мне стало странно, что я не рассердился на них, а понял, что им сейчас хорошо и безразлично, что я подумаю. Я вошел в будку телефона-автомата, нашел в кармане две копейки и набрал наш номер. Не знаю, почему я это сделал, Витьки еще наверняка нет. Но было приятно набирать свой номер и ждать.
Но Витька, оказывается, был дома, он снял трубку, и я услышал его голос.
— Привет! — сказал я.
— Отец?! — В голосе его звучало удивление. — Ты где бродишь? Что с тобой?..
— Все нормально, — сказал я. — Сейчас приду. Если хочешь, приготовь ужин.
Я повесил трубку, вышел из телефонной будки и медленно пошел домой.
