Был когда-то в нашей идеологии такой простенький закон: чтобы устранить явление, надо его приостановить. Действовал быстро и безотказно. В литературе и искусстве — прежде всего. Для сатиры — в особенности.
Но было и неудобство: для его исполнения требовался целый набор политических тесаков и отмычек, чьи следы видны становились сразу.
Как, например, снизить популярность известного писателя? Ну, следовало сказать, что он «давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание». Или, допустим, что он «изображает советские порядки и советских людей… примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами». А в заключение — подытожить: «Злостно-хулиганское изображение… нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами».
Когда это говорилось о Зощенко, да еще в постановлении ЦК — мужественно отмененном ЦК нынешним, — многих нет-нет и брала оторопь. Грубая работа все-таки чувствовалась. А та самая молодежь, сознание которой он хотел «отравить», с еще большим интересом тянулась к его плохо припрятанным родителями книгам, читая втихомолку, украдкой, из-под крышки школьной парты.
Постепенно премудрый закон обветшал. Но не умер, а преобразился. В новый, более либеральный. Его суть заключена во фразе одного умного — сейчас не установить кого именно — человека: «Сейчас не время…»
Если старое постановление просто констатировало: «В стихах Хазина „Возвращение Онегина“ под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград», то потом стали говорить несколько иначе: «Когда весь советский народ, успешно преодолев последствия культа личности, строит коммунистическое завтра, которое наступит в 1980 году, вы предлагаете…»
Что предлагал Александр Хазин (1912–1976) в середине шестидесятых годов? Да то же, что и в середине сороковых, когда наш народ, победив фашистов ценой великих жертв, казалось, вот-вот вздохнет свободно и начнет свободно восстанавливать истребленное и утраченное, весело расставаясь с тем, что мешает. Во имя этого он и написал: «В трамвай садится наш Онегин. О бедный милый человек! Не знал таких передвижений его непросвещенный век. Судьба Онегина хранила — ему лишь ногу отдавило, и только раз, толкнув в живот, ему сказали: „Идиот!“ Он, вспомнив древние порядки, решил дуэлью кончить спор, полез в карман… но кто-то спер уже давно его перчатки. За неименьем таковых смолчал Онегин и притих».
Роман Хазина «И. О.» — будь он опубликован своевременно — стал бы, я думаю, событием. Как стал событием в свое время спектакль театра Райкина «Волшебники живут рядом» по пьесе Хазина. В нем сильно звучит тема борьбы с бюрократизмом, представленная теми же персонажами, что и в романе. Вспомните знаменитую миниатюру «Юбилей», где некое номенклатурное лицо скорбит о бесцельно прожитой жизни. Завораживающее обаяние большого артиста, всегда пугавший бюрократов его авторитет у зрителей, театральная специфика, наконец, позволили — с трудом, но позволили — сделать достоянием гласности некоторые наблюдения и обобщения писателя относительно окружающей действительности.
Кто-то в период «малой оттепели» — назову так год, который последовал за приходом к власти Брежнева и который был отмечен «разрешением» отдельных произведений, «не разрешенных» при Хрущеве, — по наивности даже выдвинул спектакль на Ленинскую премию. Очень, говорят, помучились члены присуждающего комитета: «Как быть с автором пьесы? Это же Хазин! Тот!»
«Я — человек из постановления…» — не однажды с печальной усмешкой повторял Хазин мне, в те годы корреспонденту «Известий», без уверенности пытавшемуся, что называется, «протиснуть» отрывок из романа в «Неделю». Александр Абрамович часто бывал у нас в корпункте, на Невском, 19. Мы даже соорудили с ним статью под названием «Простота великих слов» в порядке реабилитации, что ли. Но Хазин вдруг занервничал: как ее подписывать? Для меня, собственно, вопроса не было — «авторская», как говорят журналисты, статья, я — редактор. Хазин не соглашался: «Мы, же вместе работали!»
Спор разрешился просто: статью не напечатали. И я могу теперь процитировать ту ее часть, которая принадлежит только ему и полностью дезавуирует клеветников, в том числе А. А. Жданова: «Как-то раз я гулял с одним иностранным литератором по улицам Ленинграда. Он был оживлен, энергичен и радостно узнавал знакомые по путеводителям ленинградские дома, каналы, знаменитые решетки. И вдруг он остановился. На одном из домов проступила после прошедших дождей еще разборчивая надпись: „Вход в бомбоубежище“. Я смотрел на эту надпись и слышал зловещий гул лезущего в небо самолета. Я видел пустынную улицу в украинском городке Ровеньки и группу солдат, слушающих далекий голос из репродуктора: „Я говорю из осажденного Ленинграда“. А мой спутник, вероятно, вспоминал „свою“ войну. Он стоял молча у этой исполненной великого смысла надписи и повторял с легким акцентом: „Вход в бомбоубежище…“
