Все нормально - [2]

Это было неожиданно, этого я еще не слышал. Если бы он сказал: «Погода нормальная», я бы не смутился. «Нормально» стало универсальным словом, пригодным для характеристики почти какого угодно явления. «Как дела в институте?» — «Нормально», «Понравился тебе фильм?» — «Нормально». Однажды Витькин товарищ на вопрос, как поживает его мама, сказал: «Нормально. Она вот ногу сломала». Таким образом, к всеобъемлющему значению слова «нормально» я уже привык, но определение погоды как «четкой» было мне внове, и я попробовал представить себе эту погоду.

Небо совершенно ясное, глубокого синего цвета, над отчетливыми линиями домов резко очерченный круг солнца, мокрый снег сменился кристаллическим, на шубах видны точные контуры геометрически правильных снежинок.

На большее у меня фантазии не хватило — по-видимому, мы часто воспринимаем пейзаж через впитанную с детства классическую поэзию: мы легко и свободно представляем себе «зеленый шум», который «идет, гудёт», особенно не задумываясь над тем, как может быть шум зеленым, мы восхищаемся тем, что «опять осенний блеск денницы дрожит обманчивым огнем». И хотя еще не видим этого блеска, но уже подготовлены поэтом к тому, чтобы увидеть его. Первыми видят природу поэты, а потом уже мы. «Черт его знает, — подумал я, — может быть, когда-нибудь эпитет „четкий“ и выразит природу двадцатого века, где бессмертная ее красота оснащена высокоорганизованной техникой, но пока что это меня не устраивает». Однако я согласился с приятелем, что в четкую погоду не вредно прошвырнуться, и мы условились встретиться у метро. Там всегда назначал все встречи Витька — это было как раньше, давно, «у фонтана», затем «у часов, на углу», а в мои времена — «у трамвайной остановки». Действительно, метро давало возможность встретиться почти в любом районе города, не требовало уточнений и было вполне в духе времени. Условившись, я повесил трубку и задумался над тем, как узнаю своего собеседника. План мой был очень прост и, как мне казалось, свидетельствовал о моей деликатности. Я должен был подойти к молодому человеку, спросить, не с ним ли я имел честь разговаривать по телефону, и, излучая обаяние, признаться в том, что я пошутил, «разыграл» его, разговаривал вместо своего сына, воспользовавшись тем, что голоса у нас похожи. Но я, мол, не хочу продолжать эту игру, дабы не узнать не положенные мне тайны. Это должно было произвести на парня хорошее впечатление, и предполагалось, что он потом будет восторженно отзываться обо мне среди всей «конторы» и говорить моему Витьке: «Клёвый он у тебя старик». На большее я не рассчитывал, но это я себе рисовал, как шаг к сближению с сыном.

Понятия не имея о том, как выглядит Витькин товарищ, и даже не зная его имени, я попытался представить себе некий средний образ современного молодого шалопая: длинные волосы, куртка под кожу и маленькая замшевая кепочка, символизирующая головной убор. К тому же я очень рассчитывал на интуицию. Не исключалось также и то, что этот парень бывал у нас, знает меня и, увидев, поздоровается.

Я вышел из дому, испытывая легкий детективный зуд и заранее предвкушая, как буду рассказывать эту историю жене, и она, быть может, воскликнет: «Да ты еще совсем мальчишка!», что всегда приятно услышать в предпенсионном возрасте.

Погода была довольно скверная, никакой «четкости» я в ней не заметил — шел мокрый снег, сопровождаемый приступами порывистого острого ветра, уличные светильники, окутанные туманом, слабо освещали дорогу. Около станции метро было пустынно, только время от времени из дверей выходила стайка людей, прибывших с очередным поездом. Киоск с журналами и газетами казался маленькой праздничной яхтой, застрявшей среди воды; старичок продавец был, по-видимому, веселым человеком, решившим бросить вызов своему скряге-начальнику тем, что ввинтил в патрон стоваттную лампу. Он уютно сидел на высоком табурете, среди газет «Смена» и «Советская культура», улыбался редким покупателям, зябко кутавшимся в воротники, и советовал прочитать в сегодняшней газете фельетон из жизни киноартистов.

Моего телефонного приятеля еще не было, и я, как муха на огонь, потянулся к газетному киоску, уже поругивая себя за эту странную затею, которая с каждой минутой казалась мне все глупей и глупей. Теперь я не видел в ней ничего остроумного, способного умилить этого незнакомого парня. И вместо восторга, которым, как мне казалось, должна была проникнуться вся его компания, моя попытка пошутить вызовет, в лучшем случае, жалкое сочувствие.

Я не спеша рассматривал журналы и газеты; старичок продавец, немножко поколдовав под прилавком, положил передо мной последний номер журнала «Силуэт», но, удивленный полным моим равнодушием, сразу убрал его. Я выбрал несколько газет, расплатился и посмотрел на часы. Было на пятнадцать минут больше условленного часа. Витькин приятель не спешил, и мне вдруг стало скучно и неинтересно и вся моя игривость прошла. Продавец медленно отсчитывал сдачу. Я решил дождаться еще одного потока пассажиров, после чего вернуться домой и попытаться поработать. Черт меня дернул выйти в такую мерзкую погоду — я чувствовал, как холодные капли медленно стекают за воротник, микропористые подошвы набухли и стали пропускать воду (кому это, интересно, пришло в голову отменить калоши?), было неуютно и одиноко. Я закурил сигарету, вытащив ее из подкладки пиджака, — мне строго-настрого запретили курить, жена тщательно следила за этим, но о заветной сигарете никогда не догадывалась. Затянувшись, я испытал сладостное мальчишеское чувство: от тайного, запретного удовольствия мне стало веселее, и задуманная шутка уже опять казалась не такой глупой.