Все наши ложные «сегодня» - [106]

Так же, как и мой отец.

Не могу утверждать, что я прощаю отцу его равнодушное отношению ко мне, однако теперь до меня кое-что доходит. Я понимаю, почему он угрюмо сидел в своем кабинете, в лаборатории или за обеденным столом, почему часто произносил речи перед другими учеными, почему резко командовал подчиненными, игнорировал реплики матери и покидал комнату, когда я туда входил.

Он терпел неудачи.

Глядя на Лайонела, я узнал об успехе нечто новое – то, о чем не имел никакого представления, будучи сыном своего отца. Ты без устали вкалываешь, пробуешь, экспериментируешь.

И так продолжается до некоего дня в далеком будущем, который для меня является прошлым, когда полоса невезения заканчивается. Надо же!..

Это не триумф и не торжество, а обычное облегчение.

Твои неудачи в кои-то веки прекратились.

За пятьдесят лет можно многого добиться, даже не являясь участником событий.

Я думаю о том, что Диша сказала мне в заброшенном городке потерянного мира.

«Том, займись чем-нибудь. Стань кем-то. Действуй».

Пожалуй, она была права.

И я начинаю раздумывать над своими будущими – или прошлыми – действиями. В итоге я составляю даже не линейный план, а целое пространство планов, в котором каждое потенциально возникающее непредвиденное обстоятельство будет выявлено, проанализировано и вписано в сетку возможностей.

За прошедшие десятилетия гнев, который я испытывал к Гоеттрейдеру, улетучился. Мое чувство походило на пронесенную через века неприязнь между семьями – я вроде бы и знаю, что к этому полагается относиться всерьез, но конфликт случился настолько давно, что придавать ему значение вообще не стоит.

Кроме того, передо мной маячит Лайонел. Наблюдая, как его облик меняется от стариковского, мало-помалу приближаясь к внешности того зрелого человека, которого я увидел в 1965 году, я невольно испытываю к нему симпатию.

Его спина выпрямляется, морщины на лице разглаживаются, движения становятся свободнее, волосы – гуще и темнее, а глаза – ярче и выразительнее. Я сочувствую великому, пропащему отшельнику.

Все это сделал с ним я.

А пока он превращается в прежнего Лайонела, во мне отдается, словно эхо: именно я оказался последней ядовитой каплей, погубившей его. Он ждал меня, чтобы я исправил положение, но не понимал, что сделает с ним полувековое ожидание.

Хотя, возможно, и нет. В конце концов, я не сказал ему, что нужно ждать.

Я (тоже пойманный в ловушку на полсотни лет) – и есть главный персонаж, который примет решение. Станут ли мои действия наказанием для Лайонела Гоеттрейдера? А вдруг мое вторжение в прошлое ничего не исправит? Что, если на наших шеях затянутся тугие временные петли, которые потащат нас в разные стороны реальности, и ни один из нас не избежит этой участи, пока все не вернется на круги своя?

Или я за пятьдесят лет небытия приучаюсь к мукам бесконечного ожидания?

А потом выясняется, что моя стратегия уже давным-давно сверстана. Я знаю, что надо делать и говорить. Я в курсе наших с Лайонелом диалогов и споров. Наша коммуникация уподобляется вековому дереву с тысячей ветвей – слов и действий, – которые могут привести только к предусмотренному результату.

Поэтому я обращаюсь внутрь себя. Я берусь за выяснение того, что я представляю собой, какие мои части являются Томом, какие – Джоном, где они накладываются друг на друга и почему они различаются.

Мы достигаем взаимопонимания. Джон соглашается отступить в самые глубокие закоулки нашего общего сознания с единственным условием: чтобы я давал ему темы для размышлений.

Вместе с Джоном мы создаем удивительные архитектурные проекты в каждом городе планеты. Мы создаем мир по своему вкусу, и это великолепно. Достижения Джона были бесцельными каракулями ребенка: теперь вдвоем мы строим новую оболочку для цивилизации.

Я пишу эту книгу, запоминая фразы и словосочетания, чтобы иметь возможность по желанию собрать все воедино. Я помню, как сочинял эту главу. Творческий процесс начался примерно на четвертом десятке лет – судя по внешности Лайонела, в середине семидесятых, хотя, конечно, к тому времени я уже сбился со счета.

Но я пытаюсь держаться за Пенни. Это ведь не просто две счастливые недели, вырванные из временного потока!

Лайонел сделал опорой своей жизни Урсулу, что принесло ему и счастье, и боль. Но он сумел наполнить эти годы случайными вздохами: их редкие спонтанные встречи стягивали скрепы и счищали ржавчину с вечного двигателя их эмоций. У меня имеются только воспоминания. Волосы, пронизанные солнечным светом. Низкий тон ее гортанного смеха. Неуловимый аромат, который, наверное, принадлежал ей или другой Пенелопе или, может, кому-нибудь еще, кто даже вовсе не существовал.

Сперва я подумывал о том, дабы углубиться в детали и наилучшим образом передать, что значит – прожить пятьдесят один год обратной хронологии… Я хотел передать тот душевный трепет предвкушения, который охватывает тебя, когда ты приближаешься к кульминации рассказа, но понял, что этих моментов – великое множество. Например, можно упомянуть тот час, когда Лайонел впервые установил в углу комнаты письменный стол, открыл первый из сотен блокнотов, пожевал кончик первого из тысяч карандашей.