Всё на свете - [39]

Когда мы уходим, официантка говорит нам приходить еще, и Олли обещает, что так и будет.

Мы уходим от огней ресторана и направляемся к потемневшему пляжу. Луна прячется над облаками. Мы снимаем обувь, подходим к кромке воды и погружаем кончики пальцев в холодный песок. Волны в ночное время накатывают на берег сильнее и громче, чем в дневное. Чем дальше мы идем, тем меньше народу встречаем, пока не начинает казаться, что цивилизация осталась позади нас. Олли выводит нас на сухой песок, и мы находим местечко, чтобы присесть.

Он берет меня за руку и целует в ладонь.

— Мой папа извинился перед нами после первого избиения. — Он выпаливает предложение на одном дыхании. Секунда уходит на то, чтобы понять, о чем он говорит.

— Он плакал.

Ночь настолько темная, что я больше чувствую, чем вижу, как он качает головой.

— Они усадили нас, и он сказал, что ему жаль. Он сказал, что такого больше не будет. Помню, Кара так злилась, что даже не смотрела на него. Она знала, что он лжец, но я верил ему. Мама тоже верила. Она сказала нам забыть об этом. Она сказала: "Твой отец через многое прошел". Она сказала, что простила его, и мы тоже должны простить.

Он отпускает мою руку.

— Следующий год он не бил ее. Он слишком много пил. Кричал на нее. Кричал на нас всех. Но долгое время не бил.

Я на мгновение задерживаю дыхание и задаю вопрос, который хотела задать.

— Почему она не ушла от него?

Он фыркает, и его голос становится резким.

— Не думай, что я не спрашивал ее. — Он ложится на песок и сцепляет руки под головой. — Думаю, если бы он бил ее чаще, она бы ушла от него. Если бы он был более ублюдочным, может, мы бы в конце концов ушли от него. Но он всегда извинялся, а она всегда ему верила.

Я кладу руку на его живот, нуждаясь в контакте. Думаю, ему тоже это нужно, но он садится, прижимает колени к груди и упирается в них локтями. Его тело принимает форму клетки, в которую я не могу пробраться.

— Что она говорила, когда ты ее спрашивал?

— Ничего. Она больше не говорит об этом. Обычно она говорила, что мы поймем, когда станем старше, когда будем в отношениях.

Я удивляюсь злости в его голосе. Никогда бы не подумала, что он злится на свою маму. На папу, да, но не на нее.

Он снова фыркает.

— Она говорит, что любовь сводит людей с ума.

— Ты в это веришь?

— Да. Нет. Может быть.

— Ты не должен использовать все эти ответы, — говорю я.

Он улыбается в темноте.

— Да, верю.

— Почему?

— В любом случае, я здесь с тобой в Гавайи. Мне нелегко оставлять их с ним наедине.

Я подавляю вину прежде, чем она вырвется на поверхность.

— А ты в это веришь? — спрашивает он.

— Да. Несомненно.

— Почему?

— В любом случае, я здесь с тобой в Гавайи, — отвечаю я, повторяя его слова. — Если бы не ты, я бы никогда не вышла из своего дома.

— Итак, — говорит он, опускает ноги и берет меня за руку. — Чем займемся?

Я не знаю ответа на этот вопрос. Единственное, в чем я точно уверена — мое пребывание здесь с Олли, способность любить его и быть любимой им, для меня все.

— Тогда ты должен уйти, — говорю я. — Там ты не в безопасности. — Я говорю это не потому, что он этого не знает. Он пойман в ловушку тех же воспоминаний о любви, о лучших временах, что и его мама, и этого недостаточно.

Я кладу руку на его плечо, и мы вместе наблюдаем за почти черным океаном. Мы наблюдаем, как вода отступает, передумывает и врезается в песок, пытаясь стереть землю. И даже несмотря на неудачу, она отступает и снова и снова ударяется о берег, будто нет прошлого и нет будущего — есть только это время, и это время идет в расчет.

СПИРАЛЬ

КОНЕЦ

Кто-то поместил меня в духовку и запер дверцу.

Кто-то облил меня керосином и поджег спичку.

Я медленно просыпаюсь, мое тело горит огнем, исчезая во вспышках пламени. Простыни холодные и сырые. Я утопаю в поту.

Что со мной происходит? Через какое-то мгновение я понимаю, что многое не так.

Я дрожу. Я даже более, чем дрожу. Я бесконтрольно трясусь, а голова болит. Мой мозг сжимают в тисках. Боль исходит волнами и врезает в нервы за глазами.

Мое тело — свежая рана. Даже кожа болит.

Сначала я думаю, что мне, должно быть, снится сон, но сны никогда не бывают такими четкими. Я пытаюсь сесть, притянуть одеяло поближе, но не получается. Олли все еще спит и лежит поверх одеяла.

Я снова пытаюсь сесть, но боль хоронит себя глубоко внутри моих костей.

Тиски вокруг моего мозга сжимаются, и теперь это похоже на ледоруб, бессистемно вонзающийся в плоть.

Я пытаюсь выкрикнуть, но горло саднит, будто я несколько дней подряд кричала.

Я болею.

Я более, чем болею. Я умираю.

Ох, Господи. Олли.

Это разобьет ему сердце.

Он просыпается, как только эта мысль приходит мне в голову.

— Мэд? — задает он вопрос в темноту.

Он включает прикроватную лампу, и мои глаза обжигает. Я крепко сжимаю их и пытаюсь отвернуться. Мне не хочется, чтобы он видел меня такой, но слишком поздно. Вижу, как выражение его лица из озадаченного становится понимающим, недоверчивым. А затем появляется ужас.

— Извини, — говорю я или пытаюсь сказать, но не думаю, что мои слова проходят через губы.

Он касается моего лица, моей шеи, моего лба.

— Господи, — говорит он снова и снова. — Господи.