Все мы творения на день и другие истории - [3]

Я прочел первые несколько писем и увидел, что это была самая учтивая и захватывающая переписка. И хотя было очевидно, что профессор Мюллер испытывает глубокое уважение к Полу, он упрекал его за то, что тот был страстно увлечен игрой слов. В самом первом письме он сказал: «Я вижу, что Вы влюблены в слова, мистер Эндрюс. Вам доставляет удовольствие вальсировать с ними. Но слова — это всего лишь ноты. Это идеи, которые создают мелодию. Это идеи, которые структурируют нашу жизнь». «Я признаю себя виновным, — находчиво отвечает Пол в следующем письме. — Я не проглатываю слова, я люблю танцевать с ними. Я очень надеюсь, что буду вечно виновен в этом преступлении». Несколько писем спустя, невзирая на статус и полвека, которые их разделяли, они оставили формальные титулы мистера и профессора и стали называть друг друга по именам — Пол и Клод.

В другом письме мой взгляд остановился на высказывании, написанном Полом: «Я постоянно привожу в недоумение своих собеседников». Значит, я такой не один. Пол продолжал: «Поэтому, я всегда выбираю одиночество. Я знаю, что заблуждаюсь, предполагая, что другие разделяют мою страсть к великим словам. Я знаю, я навязываю им свою страсть. Вы можете только представлять себе, как все существа спасаются бегством и бросаются врассыпную, когда я приближаюсь к ним». «Это важно», подумал я. Во фразе «выбираю одиночество» есть какой-то косметический налет и поэтический отпечаток, но я представляю, что он очень одинокий пожилой человек.

И затем, спустя несколько писем, меня настигло «ага-переживание», когда я обнаружил отрывок, который, возможно, был ключом к пониманию всей нашей сюрреалистичной консультации. Пол писал: «Итак, вы видите, Клод, единственное, что мне остается, так это искать самый живой и благородный ум, который я только могу найти. Это должен быть ум, способный оценить мою чуткость, мою любовь к поэзии, ум достаточно острый и смелый, чтобы пригласить меня к диалогу. Заставляют ли эти слова учащаться ваш пульс, Клод? Мне нужен проворный партнер для этого танца. Не окажете ли вы мне честь? "

Как гром среди ясного неба. Теперь я понял, почему Пол настаивал на том, чтобы я прочел переписку. Это было очевидно. Как я мог это упустить? Профессор Мюллер умер двенадцать лет назад, и Пол сейчас в поисках очередного партнера по танцам! И тут-то в дело вступил мой роман о Ницше! Нет ничего удивительного в том, что я был так смущен. Я думал, что это я интервьюирую его, тогда как на самом деле, это он интервьюировал меня. Это, должно быть, именно то, что сейчас происходит.

Я на минуту взглянул на потолок, размышляя, как выразить этот инсайт, когда Пол прервал мою задумчивость, указывая на часы и напоминая: «Пожалуйста, доктор Ялом, наше время идет. Прошу вас, продолжайте читать». Я последовал его пожеланию. Письма были захватывающими, и я с радостью снова погрузился в них.

В первой дюжине писем прослеживались исключительно взаимоотношения студента и преподавателя. Клод часто предлагал задания, к примеру: «Пол, я хотел бы, чтобы ты написал сочинение, в котором мизо-гиния3 Ницше сравнивалась бы с мизогинией Стринд-берга». Я предполагал, что Пол выполнял подобные задания, но больше я не видел упоминаний о них в переписке. Они, должно быть, обсуждали эти задания при личных встречах. Но постепенно, где-то через полгода, роли студента и преподавателя начали исчезать. Задания упоминались не так часто, и порой было трудно различить, кто из них учитель, а кто ученик. Клод отправлял Полу свои собственные поэмы для того, чтобы тот их прокомментировал, и ответы Пола были далеко не всегда почтительны, поскольку он советовал Клоду отключить свой интеллект и обратить внимание на его внутренний прилив чувств. В то время как Клод, наоборот, критиковал поэмы Пола за то, что в них есть страсть, но нет вразумительного содержания.

Их отношения с каждым последующим обменом письмами становились ближе и крепче. Я размышлял, действительно ли я держу в своих руках память о великой любви, возможно, единственной любви в жизни Пола. Может быть, Пол страдал от хронической неразрешенной печали. Да, да — конечно, так оно и есть! Это именно то, что он пытался сказать мне, прося прочесть эти письма к покойному.

Поскольку время шло, я рассматривал одну гипотезу за другой, но в результате ни одна из них не давала того полного объяснения, которое я искал. Чем больше я прочитывал, тем больше вопросов у меня возникало. Почему Пол пришел ко мне? Он обозначил в качестве своей основной проблемы «творческий ступор», тогда почему он не проявил совсем никакого интереса для того, чтобы исследовать его? Почему он отказался посвятить меня в детали своей жизни? И к чему эта необычайная настойчивость в отношении того, чтобы я тратил все наше совместное время на чтение писем давно минувших дней? Нам нужно прояснить это. Я твердо решил обсудить все эти спорные вопросы с Полом, пока мы не расстались.

Затем я наткнулся на письма, которые заставили меня притормозить. «Пол, твое непомерное прославление чистого жизненного опыта поворачивает в опасном направлении. Я должен вновь напомнить тебе увещевание Сократа о том, что непроанализированная жизнь не стоит того, чтобы ее проживать».