Все мои женщины. Пробуждение - [29]

, а дальше высказал большую заинтересованность Его работами. В заключение письма совершенно неожиданно спрашивал, не потратит ли Он свое время, чтобы приехать к нему в гости. Приглашал к себе, в Синтру! Когда Он объявил в институте, что берет неделю — в Германии раз в два года каждому сотруднику официально это полагается — полностью оплаченного научного отпуска и едет в Португалию, чтобы там спрятаться за толстыми стенами иезуитского монастыря, на Него стали коситься как на не совсем нормального. Он как-то до этого не проявлял симптомов выгорания, был, конечно, поляком, но исключительно малорелигиозным, и в последнее время ничто не предвещало возвращения Его депрессии. С тем же успехом Он мог бы поехать медитировать в какой-нибудь ашрам в Индии, или буддийский храм в Камбодже, либо в экстремальную экспедицию на велосипедах в горах Непала, или даже учить китайский язык в Шанхай. Он никому не сказал, зачем Он едет именно туда и с кем там будет встречаться. Патриции и Сесильке тоже не сказал…

Поселился Он в аскетичной келье в монастыре. Деревянные нары, покрытые тонкой простыней, грубое одеяло, скатанное в рулон, эмалированный белый таз с водой, которая в этом антураже, как Ему казалось, должна быть святой, длинная нитка четок с отшлифованными до гладкости вулканическими кусочками лавы сицилийской Этны, свисающая, как только что казненный висельник, с ржавого крюка, вбитого в стену прямо над белой фрамугой двери. Выбитая в стене книжная полка, толстые, пахнущие свежим воском свечи в металлической корзинке, несколько коробок спичек, две железные кружки рядом с двумя керамическими горшками, стоящими на краю квадратного стола. В одном горшке была вода, в другом — терпкое красное вино из монастырских погребов.

Двумя этажами ниже была точно такая же келья отца Уно. Утром, после «сытного» завтрака, который состоял из миски жидкой каши и двух кусочков ржаного хлеба, смоченного оливковым маслом, и подавался в темной столовой для светских гостей, отец Уно, помолившись в часовне, встречался с Ним, чтобы поговорить, а точнее — чтобы устроить диспут на поляне, в тени раскидистого эвкалипта. С блокнотами в руках они интегрировали, вычитали, записывали градиенты, тензоры и ставили восклицательные знаки или знаки вопроса около доказанных или вызывающих сомнения утверждений. На пергаментно-тонких листах формата А4 с водным знаком, изображающим распятие Иисуса Христа. Иногда Он с трудом мог поверить, что сидит напротив человека, который не видит с рождения. Ряды уравнений и строчки текста на листочках Уно были ровнее, чем у Него самого! Около полудня Уно возвращался на три часа сиесты в свою келью, а ровно в три часа пополудни они шли в сад и собирали оливки с деревьев в большие и вместительные торбы, которые на кожаных ремнях вешали себе через плечо. Непостижимый Уно каждый раз собирал больше оливок, чем Он. В перерывах, когда они отдыхали под оливковыми деревьями, отец Уно рассказывал Ему о математике то, что еще долго нельзя было прочитать нигде, ни в одном из научных изданий. И удивительно редко в таких разговорах в оливковой роще касался вопросов Бога. Главным образом тогда, когда говорил о своем восхищении красотой и совершенством математики. Не склонял Его к религии, утверждал, что никто не обязан принимать факт существования Бога как факт. Но что можно считать его приглашением, поощрением или интересной возможностью. Будучи сам очень набожным, считал, что среди людей больше всего зла приносят именно верующие. Страдал от того, что в религии, особенно в католицизме и атеизме, полно таких вот «религиозных» всезнаек.

Они возвращались в монастырь сразу после захода солнца и расходились по своим кельям. Перед сном Он зажигал свечу и, сидя на каменном полу, тщательно записывал, сначала в тетрадь, а потом в компьютер (пока хватало батареи) драгоценные истории, услышанные от отца Уно. И утренние, рассказанные под эвкалипттом, и дневные, поведанные во время разговоров между оливковыми деревцами в роще. Всю ту неделю в Синтре Он испытывал некоторое интеллектуальное возбуждение, граничащее с восхищением, вперемешку с фазами полнейшего внутреннего опустошения, незамутненного покоя и гармонии, которой никогда не знал раньше. Именно там, за высокими стенами иезуитского монастыря, первый раз в жизни Он совершенно забыл о проектах, сроках, отчетах и обо всей той выматывающей рутинной гонке, усталость от которой стала уже символом определенного статуса. Если ты устал — значит, ты важен, ты нужен, ты добился успеха. Все это здесь, в монастыре, стало вдруг казаться какой-то абсурдной иллюзией. Кроме того, Он заметил, что Его начинают интересовать и радовать вещи и события, которые не привлекали Его внимания много лет до этого, которые Он считал несущественными и только отнимающими время. Он вдруг начал слышать радостный смех детей, возвращающихся из школы по узким улочкам Синтры, замечать и распознавать голоса птиц, поющих на деревьях, нюхать цветы и растения в монастырском саду, трогать резьбу барельефов в часовне. Во время поездок на велосипеде в Синтру, пока отец Уно устраивал себе молитвенную сиесту, Он наслаждался сказочно живописным, упоминаемым и Байроном, и Христианом Андерсеном парком, прилегающим к дворцу Пена. Наблюдал за гуляющими там людьми, которые лениво лежали на траве, спали, играли в шахматы, готовились к учебе, читали книжки или газеты, целовались, ссорились и мирились… Он был очарован этой наиобычнейшей простотой нормальности жизни и старался вспомнить, когда же сам Он гулял вот так в каком-нибудь парке по собственной воле. Старался — да не вспомнил…