Все мои женщины. Пробуждение - [27]

В один морозный январский вечер Он ушел пораньше из института и поехал в ближайший торговый центр. Там Он купил матрас, два комплекта постельного белья, два одеяла и одно пуховое для Сесильки, четыре подушки, несколько полотенец, чашки и тарелки, четыре ножа, четыре вилки, четыре ложки, две кастрюли, одну сковородку, кофеварку — и на следующий день забрал ключи у маклера. Почти на две недели раньше официального, установленного в договоре срока «заселения объекта». Маклер — молодой, заикающийся, веснушчатый блондин из Магдебурга, бывшая ГДР, оказался исключительно сговорчивым — особенно для немца и особенно для немца с Востока. Они поехали в закрытую на четыре оборота ключа квартиру, поднялись на пятый этаж пешком — лифт еще не включили — и открыли тяжелую огнеупорную дверь, сразу почувствовав характерный запах новостройки с невыразимо гладкими и белыми стенами и сверкающим паркетом. Он пообещал клятвенно, что не будет включать нигде свет, даже в коридоре, что не будет принимать гостей, что ни на миллиметр не откроет окно и вообще будет ходить тихо-тихо, на цыпочках, от входных дверей до матраса, практически летать. Успокоенный маклер охотно принял в качестве знака благодарности сто евро и уже в знак своей признательности помог Ему занести в квартиру матрас. Вечером же Он вернулся в доживающий последние дни пансионат на берегу озера Вайсер, недалеко от Берлина. Там Он жил, а лучше сказать — ночевал вот уже около двух месяцев, в маленькой комнатке, переделанной из чердака. Когда Патриция однажды вечером во время очередного истеричного скандала закричала, чтобы Он убирался из их квартиры, Он без слов собрал небольшой чемодан, в сумку пихнул ноутбук и несколько книг — и поехал в институт. Неделю он закрывал на ночь свой кабинет и укладывался на пол, укрываясь зимним пальто, которое нашел в шкафу. В конце недели Его вызвал к себе шеф и спросил, не знает ли Он, кто так чудовищно храпит в Его кабинете, потому что охранники, мол, жалуются, а перепуганные уборщицы, которые приходят под утро со своими швабрами наперевес, уже написали донос куда требуется. Ему не надо было ничего объяснять — вопрос шефа был риторический, ответа тот от Него не ждал и просто давал Ему шанс быстренько все изменить. Все прекрасно знали, что ночевки в офисе нарушают сразу несколько правил и чреваты минимум выговором с занесением в личное дело, так что выбора у Него не было. Шеф, по природе своей ненавидевший выговоры, добродушный, полный сочувствия и понимания, уважения и восхищения, был вообще-то венгром по национальности, но он так долго жил в Берлине, что понимал: с немецкими правилами, лежащими в основе работы немецкого концерна, а также с немецкими уборщицами лучше не связываться. Вот и решил Его предостеречь на всякий случай. Тогда Он и вспомнил об этом пансионате на берегу озера. Большинство ученых из Польши, которые работали по вызову в их институте, экономили не только на еде, но и прежде всего на дорогих берлинских отелях. О том, что можно не только сэкономить, если снять номер в пансионате, но и каждое утро или вечер плавать в озере, Он узнал как раз от них. Он не представлял, как долго будет там жить, но поскольку речь шла не о нескольких днях, а, скорее, о месяцах, удалось договориться с хозяйкой об относительно выгодной арендной плате за два месяца вперед. И вот так Он и стал засыпать в тесной, но уютной комнатке на чердаке с видом на водную гладь берлинского озера Вайсер, в котором, однако, за два месяца ни разу так и не искупался.

В то время Он постоянно расковыривал гноящиеся раны после расставания с Патрицией, себя как мужчину и отца оценивал крайне низко, поэтому внимание, восхищение, а потом любовь и желание молодой, привлекательной, исключительно умной девушки заново строили рухнувшее здание Его уверенности в себе, полируя при этом Его изрядно заляпанное эго. Он не чувствовал одиночества, у Него не было на это времени, кроме Сесильки, ни по кому не скучал, не искал приятельства ни с кем — и уж тем более не было у Него времени на дружбу, но при этом отдавал себе отчет, что находится в каком-то странном временном состоянии. Жизнь без женщины, которая бы Его ждала… Он сам как-то раз, докуривая сигарету на балконе, отметил дерзость этой формулировки: действительно, все Его женщины Его постоянно ждали. Но вот теперь такая жизнь казалась Ему неким существованием в ожидании новой жизни. Он искренне радовался своей абсолютной свободе, Он возвращался с работы под утро или выходил из кабинета поздним вечером, уезжал, когда хотел и куда хотел, Ему не нужно было никого обманывать — вплоть до того самого дня, когда появился Шрёди, но все-таки случались такие моменты, когда Он просыпался, испуганный, посреди ночи, машинально тянулся к сигаретам и, гонимый страхом, выходил на балкон, где, вглядываясь в мигающие огоньки спящего города, ощущал космическую пустоту мертвой пучины, окружающей Его со всех сторон, и Его пронзала поразительная, неожиданная, прямо-таки вселенская печаль. Телефонные разговоры с Сесилькой, единственным человеком, которого Он действительно безгранично любил, и встречи с ней по выходным в какой-то момент перестали помогать. И вот тогда, как раз между такими приступами эмоциональной эпилепсии, появилась Дарья. Как психотропное средство, рецепт на которое выписала Ему сама жизнь. Или как антибиотик, который надо принимать на протяжении определенного времени, чтобы в результате температуры, лихорадки и кашля не случилось опасных осложнений. Чаще всего в области сердца. Когда эти осложнения проходят — обычно все рекомендации врача тут же забываются, недопитая пачка таблеток отправляется в корзинку — или, как у Него, в специальную коробочку для лекарств. Крышка с этой коробочки снимается крайне редко — обычно когда снова продрогнешь, или когда привычный кашель замучает, или живот болит, горло, или когда вдруг разволнуешься. И только изредка случается что-то серьезное. Тогда ты смотришь на срок годности, выбитый на задней части упаковки таблеток или напечатанный на обороте облатки. Те, у которых срок годности истек, из осторожности выбрасываешь, а на остальные смотришь с подозрением и мучительно пытаешься вспомнить, когда и от какой болезни ты их покупал. Так всегда делается с обычными таблетками от болей в животе, внезапно налетевшей мигрени, запора, от беспокоящего желчного пузыря, от всяких постыдных вздутий и надоедливого поноса. Антибиотики рассматриваешь все-таки чуть более внимательно, а брошенные когда-то в коробочку «таблетки для мозга» вызывают у тебя волну очень четких и чаще всего драматических воспоминаний: о радости и легкости, которые ты испытывал несколько лет назад. Он снял эту крышку с коробки через три с лишним года. Да даже не Он сам — это Дарья сняла, сама того не зная.