Все мои женщины. Пробуждение - [26]

Жили они оба в общежитии: она — в обычной студенческой комнате на четыре человека на третьем этаже, а Он — в так называемом «профессорском», в отдельной секции на первом. На самом деле комната точно такая же, отвратительная, а отличается только тем, что кровать одна, а еще есть маленький утробно рычащий холодильник и душ один на две комнаты, а не на четыре. Он не хотел жить в гостинице, хотя Ему неоднократно предлагали как «особому гостю». Но Он не видел ни одной убедительной причины, чтобы тратить время на поездку утром по пробкам Познани. Через грязное окно своей комнаты в общежитии Он видел окна аудитории, в которой читал лекции — прямо напротив, и эта близость давала Ему утром спокойствие и минимум полтора часа дополнительного сна.

Он спросил ее, не хочет ли она погреться чайком в Его комнате. Она внимательно осмотрелась по сторонам и, заметив подозрительный, сверлящий взгляд старухи-консьержки, сидящей в деревянной будке, похожей на газетный киоск, быстро вырвала свою руку из Его руки. Лицо ее вспыхнуло, и, не глядя Ему в глаза, она тихо ответила, что «вообще не замерзла, даже наоборот», и что ей надо пойти наверх, к себе, и сказать девочкам, что ее не будет всю ночь, чтобы не нервничали, но что чай она очень любит и с удовольствием выпьет, так что пусть он ждет, она скоро постучит к Нему в дверь. И быстро побежала к лестнице. Он включил чайник, в две чашки положил чайные пакетики и стал ждать, читая книгу. Ее долго не было — и Он решил лечь спать. Разбудил Его стук в дверь и какое-то нервное дерганье дверной ручки. Не включая свет, Он подошел к двери и повернул ключ. Она бесшумно скользнула внутрь комнаты, на цыпочках подбежала к ночному столику и включила лампу. Босая, в шелковом узком черном платье до пола, с мокрыми волосами, забранными резинкой в конский хвост. Он стоял перед ней, не до конца проснувшийся, совершенно голый и молча смотрел в ее широко распахнутые глаза. Она подошла к Нему, взяла Его за руки и прижала их с силой к губам, а потом, глядя Ему прямо в глаза, дотронулась до Его губ. На мгновение отошла, погисала лампу, стянула через голову платье, распустила волосы, встала на цыпочки и начала целовать и кусать Его губы, прижимаясь к Нему всем телом. Коснулась медленно Его лица, шеи, плеч, рук, ягодиц — и снова губ. На несколько секунд опускала руку Ему в пах и замирала, словно ожидая Его реакции. Он слышал ее учащенное громкое дыхание, которое иногда прерывалось тихим, возбужденным стоном. Через несколько минут она высвободилась из Его объятий и подошла к постели. Наклонилась, опершись ладонями о край постели, и встала на четвереньки…

И вот такая вот беззащитная пискля ждет Его, хочет Его, засыпает, обнаженная, прижавшись к Нему на узкой постели общежития, и приходит в эту постель и на следующий вечер тоже. А Он и не заметил, что с ней творится. Пропускал ее вопросы или притворялся, что не понимает их, чтобы не отвечать, потому что иначе пришлось бы врать. Игнорировал ее слезы, когда она провожала Его из Познани в Берлин. Позволил ей впустить Его в ее мир, ездил с ней в ее родную деревню на Дравском поозерье, встречался с ее старшей сестрой, которая жила со своей семьей в далекой Хайнувке на окраине Польши, держал ее за руку в присутствии ее задумчивых подружек, которые завистливо шептались у нее за спиной о «икарном „Мерседесе“ и старом немце, которого Даруся нашла себе в общежитии в Познани». И хотя с Его стороны никогда не было никаких обещаний и признаний, Дарья явно и однозначно рассчитывала, что у них будет свадьба или по крайней мере длительные отношения, в то время как Он воспринимал это только как некий «курортный роман», только не мимолетный, а затянувшийся на несколько недель во время Его приездов в Познань. Он не собирался пользоваться ее детской наивностью, которая так привлекает пожилых мужчин, но не сделал ничего, чтобы эти детские надежды как-то остудить.

Он жил тогда в съемной однокомнатной квартире, достаточно большой, чтобы там помещались солидная постель, Его матрас у стены, на котором Он спал, когда приезжала Сесилька, небольшой белый шкаф из «Икеи» и купленный в польском антикварном магазине огромный, с круглыми следами сучков дубовый стол, на котором стоял Его двадцатичетырехдюймовый «Мак», погрузившись своей серебряной ножкой в кучу бумаг, записочек, книг, рваных пустых конвертов, упаковок от сладостей, окруженный со всех сторон чашками с недопитым кофе. Он снял эту квартиру совершенно новую, Он был первым ее обитателем! — прежде всего из-за близости к институту. Тот факт, что в комплект входила также небольшая кухня со встроенным холодильником, шкафчиками на стенах и раковиной, тоже Его устраивал. У Него не было ни времени, ни тем более желания «обустраиваться». Ему нужна была прописка, крыша над головой и над Его матрасом, кухня с холодильником, ванная с туалетом, место для компьютера и стены, на которые можно было бы прибить полки и поставить на них книги. И это должна была быть только квартира — никаких домов.

Критерий «рядом с институтом» не ускользнул от внимания Патриции. Она спросила, разумеется, с привычным уже сарказмом в голосе, почему бы Ему не поселиться, «например, поближе к своей дочери, Сесильке». Этот вопрос был таким неожиданным, что Он даже не смог придумать сколько-нибудь убедительного вранья в ответ. В том районе, из которого Он уехал, когда Его выгнала Патриция, было полно свободных квартир. И не только однокомнатных. Причем за гораздо более низкую цену. Так что Патриция в очередной раз была абсолютно права. Он снова думал только о себе. После мучительного расставания, после всех этих гражданских судов, после бесконечного перечисления взаимных обид и прегрешений и Его решений вернуться в семью — Он таки оказался эгоцентричным мудаком. Он даже не подумал, что мог бы поселиться на соседней улице и ходить, например, гулять с Сесилькой и их лабрадором хоть каждый вечер! А так вот вози теперь Сесильку к себе, а потом обратно к Патриции с одного конца Берлина на другой, стой в двухчасовых пробках…