Всё к лучшему - [17]

– Шаройки, – говорила она. – Жмых, отбросы от муки. Полицаи и их подросшие дети. Они-то выжили.

Отцу, правда, тогда тоже досталось. В 1953 году, незадолго до смерти Сталина, началась раскрутка антисемитского «дела кремлевских врачей», которое ударило по всем евреям Советского Союза. И отца, только недавно вышедшего из военного училища, вызвали в «особый отдел». Там ему предложили развестись с молодой женой, потому что она еврейка.

– Так надо, – сказали. – Иначе можешь проститься с армией.

Отец отказался. Русские ведь тоже разные. Как все – есть и настоящие, и ряженые. Он, по-моему, так до конца жизни и не научился делить людей по национальностям. Ему это было не нужно, с самолетами.

Но Сталин умер, и все затихло. Команда не поступила, а в армии все по ней и делается. Это вам не гражданская жизнь, где рвать могут без прямого указания сверху. А по поветрию, на опережение.

Так они и жили, по военным городкам и квартирам с соседями. И я с ними. Как все, праздновал полеты в космос или радовался первому телевизору в доме, на который к нам сходились все соседи посмотреть фильм или спортивный матч. Как все, болел за хоккейную сборную страны. Как все, каждое лето ездил в почти бесплатные летние лагеря и переписывал записи «Битлз», а потом – Высоцкого. Танцевал шейк и носил бесстыдные по размерам брюки-клеш. Как все, мечтал стать летчиком, врачом, геологом или журналистом. Главное, что-то делать настоящее, независимо от заработка. Я не помню ни одного ровесника, который бы хотел стать кабинетным начальником или торговать. Мы хотели быть, а не казаться.

Университет меня удивил сразу. С одной стороны, все было интересно, и само понятие «студент» звучало престижно. Но в первые же недели я был шокирован, услышав от многих однокурсников, что они поступали при помощи своих родителей или их должностей. Еще через несколько месяцев с новыми друзьями мы сошлись во мнении, что надо бы что-то делать, кроме конспектирования лекций. Например, выпускать юмористическую настенную газету на факультете. Официальная была и так, но ее делали сухие, приближенные к деканату старшекурсники. У меня уже был в школе свой давний опыт самостоятельного «издания». В четвертом классе мне стукнуло в голову делать свою газету. Нарисовал ее на ватмане, тиснул, как положено тогда, передовую статью, свои стихи и какую-то заметку. Назвал все это чудо «Авророй» и, придя перед уроками, повесил в классе, убежав подальше. Газету тогда сняли. Родителей вызвали в школу. А со мной провели беседу о том, что без разрешения самому делать такое нельзя. В школе надо только учиться. Вот потом…

Потом, в университете, я и предложил сделать настенную газету, чтобы жить было веселей. Мы, четверо, каждый во что-то горазд, сидели несколько ночей и сварганили первый выпуск ко Дню армии, в феврале. Я написал юморной текстик, кто-то наваял о нашей учебе, а Ирка, умница, умеющая рисовать, оформила все это под общим названием «Эй, ухнем!» Без политики. На политику нам было наплевать. Это оказалось как раз чревато последствиями. В коридоре факультета журналистики газета провисела три часа.

– Что-то будет, – сказала Ирка.

И – как чувствовала. Геморрой с Гоморрой. Прицепились к тому, что над моим текстом была нарисована смешливая обезьянка под пальмой. Но в военной форме и отдающая честь. Нас обвинили в очернении армии – защитницы людей. Больше всего досталось мне и художнику. Пригрозили отчислением из университета. Рановато после первой же сессии. Мы пытались объяснить, что нас неправильно поняли, и каялись. Мы хотели учиться. Даже заткнувшись.

Между тем дело шло к весне, вокруг щебетали лозунги, а из литературного журнала прислали рецензию с готовностью напечатать подборку моих стихов, но после их доработки. Главным образом, чтобы вместо «я» везде было проставлено «мы».

Одно стихотворение отвергли сразу и посоветовали никому не показывать. Рецензент искренне хотел помочь. Вот оно, короткое.

То от бессилия волком завою.

То вдруг заплачу, как нищий калека.

Гляньте, опять убивают живое:

и человека, и в человеке.

Слышите, вновь расползаются сплетни.

И у мальчишек глаза запотелы.

Как совращение малолетних -

несоответствие слова и дела.

Пишутся буквы: черным по белому.

Дело за словом. Слово – за делом…

И смех, не без греха. В отличие от официозной политики – без свального.

Лекции продолжались, а я наощупь открывал для себя другой мир. Отличный от школы и далекий от Че Гевары, интербригад или западных студентов, бунтующих в своих университетах против вещизма отцов.

– Наверное, после войны произошло перерождение, – думал тогда я, мальчишка. – К управлению пролезли карьеристы, подтягивая наверх своих отпрысков, а мы, из рабочей среды, выходит, должны носить их портреты и бесконечно догонять тех, кто продвигается по праву рождения. При Сталине такого не было. Он бы не допустил…

– Ну парень, ты молодец, – говорили, увидев значок, ветераны, сидевшие в скверике за шахматными досками.

– Сними, – посоветовал кто-то из напуганных однокурсников.

– А что, он враг народа? – отбился я тогда.

Донести на меня в тот же день в деканат, видно, не успели. Или не отреагировали сразу. Думаю, меня исключили бы раньше, чем это произошло. Но мне повезло дважды. Буквально на второй день в кафе, куда я зашел перекусить, ко мне за столик подсел мужчина. Молодой, едва за тридцать. Свободных мест вокруг действительно не было. Я заходил сюда по двум причинам. Во-первых, готовили вкусно и недорого. А во-вторых, обслуживали официанты, и можно было спокойно заказать и неторопливо поесть. Как дома. Но дом был далеко. В столовых обычно ждали очередь, подносы, раздача и – бегом дальше. Это утомляло. Иногда, хотя бы раз в несколько дней, хотелось присесть и поесть спокойно.