Всё к лучшему - [15]

Немцы взяли Бобруйск спустя несколько дней после начала войны. Но она с девятилетней сестрой и беременной, почти на сносях, мамой, бежали на восток. Все равно какой дорогой, но на восток, куда уже отступали потрепанные советские части и тысячные рваные колонны таких же, как они, горемык-беженцев.

Ее отец, парикмахер, никогда не державший в руках оружие, сразу после объявления войны взял чемоданчик со сменой белья и пошел добровольно в военкомат за винтовкой, чтобы защищать ее, сестру, жену и Родину.

Больше они о нем не слышали. Но, собираясь, почти не глядя, словно стесняясь, он сказал, чтобы они уходили, бросив дом, все нажитое, и бежали.

Отец говорил, что немцев, если не он, то другие остановят, но только непонятно, когда. Понятно, что где-то на востоке. И они снова встретятся дома.

И ушел на фронт. И они пошли. И немецкие самолеты летали над дорогой, забитой беженцами и военными, и стреляли по ним сверху, как в кино. Но в жизни люди прятались по кюветам и затем, торопливо закопав убитых, если это были близкие, шли дальше.

Солдаты, угрюмые и уставшие, подвозили временами ее и беременную мать на телегах вместе с ранеными. Они не разговаривали даже друг с другом, но всегда давали сухари и что-нибудь поесть. Солдат она запомнила с благодарностью – на всю жизнь.

А ее сестра, на два года постарше, просто бежала, держась, за телегу, и почти никогда не ехала. Но и не плакала. Вокруг происходило что-то страшное, и надо было просто идти, чтобы выжить. И ни о чем не думать, кроме дороги и еды.

Так они шли и шли несколько дней подряд. У ее матери совсем опухли ноги, и большой живот уже не давал возможности двигаться.

А тот июнь был сухой и жаркий. И однажды мать почти свалилась без сил, и они с сестрой положили ее, пузатую, у дерева и пошли в какой-то хутор или в деревню неподалеку. То ли белорусскую, то ли уже русскую, кто там разберет. Да никто и не разбирался.

Они хотели принести матери воды, а может, если повезет, немного еды. Но главным в жару и в пути все-таки была вода.

Они зашли в крайнюю хату и постучались. На крыльцо почти сразу вышла босая, крупная, как им тогда показалось снизу, довольно молодая женщина с большими и красными ногами.

– Что? – закричала женщина на них, усталых, замученных дорогой и, наверное, грязных детей, семи и девяти лет от роду. – Что, воды захотели? Идите отсюда, жидовки, вам Гитлер подаст.

И спустила дворовых собак. И те сразу бросились, лая.

Собаки как люди, им только дай команду.

И дети бежали, шалея от страха и беззащитности, обратно к дороге, где умирала их мать и пыльные, в обмотках, уставшие красноармейцы плелись куда глаза глядят. На восток.

И с тех пор она всегда боялась собак.

И я – тоже.

Потому что матери передают нам не только свою любовь, но и свои страхи.

СТАРЫЕ ГАЗЕТЫ

(БЕЛАРУСЬ, 1970)

Сталин смотрел прямо в меня. Его портрет висел на фотографии в книге за спиной какого-то деятеля, сидящего в кабинете, где тот корпел в трудовых буднях, пресыщенных ответственной работой. Деятели всегда первыми вешают главных своих вождей. Чтобы было видно, кто за ними стоит, нависнув. И надо же, я этот портрет заметил. Аккуратно вырезал, вставил в купленный значок, состоящий из металлической основы, дурацкой картинки с веселой рожицей и стеклянной внешней планки под зажимами. Рожицу выбросил, чтобы жить было лучше и веселей. По заветам. Так получился значок Сталина. Их не продавали, и вообще его имя было не то чтобы запрещено, но и не особо упоминалось. Великий строитель государства? Да. Лидер Победы в страшной войне? Да. Какие-то «перегибы», неоправданные репрессии? Да, были. «Но попробуй, – неохотно говорили нам, – уследи за всеми». Особенно, за теми, кто старался быть святее Папы Римского – в том же тридцать седьмом году. Дата нарицательная, но эпизодическая. Вот, пожалуй, и все в целом, что мы знали.

Знание всегда преступно, потому как «отягощает ответственность». Перед собой.

Я зацепил Сталина на рубашку, взял портфель и пошел на лекции.

И сейчас, издалека, мне непонятно, чего не хватало в жизни. Ко дню рождения, к своему семнадцатилетию, поступил в столичный университет, на престижный факультет. Из далекой белорусской глубинки, где, закрывшись, жил своей жизнью военный городок авиации дальнего действия. И откуда даже Могилев или Бобруйск казались большими нескучными городами. Что еще надо? На гитаре играешь, на аккордеоне, отмучившись, тоже. Девчонки никогда не отказывают встретиться. Разряд по волейболу. Стихи…

Это вообще песня. Самый молодой, еще школьник – на слете молодых поэтов и прозаиков республики. Из своей-то глуши. Попал я туда случайно. Поскольку в местной газете уже печатались мои какие-то опусы, аж на весь район, соседи по военному городку привели свою дочку. Тоже школьницу и тоже со стихами. Она прошла местный поэтический конкурс, собиралась на областной и хотела посоветоваться, как творческий человек с творческим. Надо отдать должное: в Советском Союзе для детей и молодежи были действительно все условия и ступени для талантливых ребят. И в спорте, и в литературе, и в живописи. Во всяком случае, до того, как они с этой самой жизнью потом, со временем, сталкивались. И что важно, это были не разовые события. Похлопали – и ушли в никуда. Система помогала выстраивать первые пошаговые ступеньки, дающие нащупать свою дорогу и идти в любимом деле дальше.