Все, что шевелится - [112]

– Куда это ты собрался? – подозрительно спросила ревнивая баба Буус.

– Понятно куда, на охоту собрался.

– Али плохо я тебя кормлю, мало люблю и редко даю?

– Всего в меру, но коли лежмя лежать, за свежанинкой не гоняться, то завьётся пугын мой верёвочкой. Забудешь тогда о ночных ласках.

Такой перспективы Буус испугалась:

– Да я разве ж против? Ступай с Батюшкой, разомни косточки!

Сотон вышел из юрты, оглядел белый свет и пустился куда глаза глядят. Верхним нюхом он сразу же выбрал верное направление и, едва солнце зенит перевалило, обнаружил лесную дачку. Стояла она под вековой лиственницей, была стандартной лешачьей постройки. Медведь да леший возвели её из толстенных стволов с плохо обломанными сучьями, глыбами земли на оборванных корнях и длинными расщепами со стороны макушек. Стволы они складывали колодцем, как бывалые таёжники костры.

Никаких окон или дверей в постройках такого типа не имелось, да и зачем они, коли лесовик мог проникнуть в любую щель, а в иные и медведю пролезть впору. Постройка щетинилась сучьями, как ветка боярышника колючками. Покрыта дачка была беспорядочной грудой веток. Из тех, что со стволов, пошедших на венцы постройки, Медведь грубо пообламывал. Такая крыша от дождя не спасала, как и стены от ветра. А полов жилище и вовсе не имело. На кой ляд лешие громоздят такие дачки, раз жить в них всё равно невозможно, – руки-ноги враз пообломаешь и глаз о сучок непременно выколешь, ежели внутрь заберёшься? Этого никто не знал, а если и знал, то другим не рассказывал. Да его, знатока ненужных подробностей, и не расспрашивали. Мало ли в лесах других загадок? То стволы раздвоенные и утроенные, а то и вовсе в косу свитые. Даже они интересней, чем сучкастые дрова лешачьих дачек. Мужики главным назначением таёжных построек считали их отличку от окружающего пейзажа. Щелястая да щепастая поленница как маяк указывает: рядом выкопана бражная яма с обмазанными глиной стенками. Подходи да пей, а хочешь – купайся, жуй хмельные ягоды.

Сотон купаться не стал, не малец давно глупостями заниматься, а достал из заспинного мешка прозрачный кувшин и опустил его в яму. Кувшин забулькал горлышком, брага наливалась медленно, потому что узкое отверстие забивалось ягодной крупой. Когда небывший хан приподнял сосуд и на свет глянул, обнаружил, что набрал одной шелухи. Выбулькал её назад, поглубже сунул. Пузырей не пошло, и Сотон надеялся, что на сей раз наберётся жижа без гущи, но ошибся – в бульбультыль вообще ничего не попало, зря время терял. Стал наполнять с бульками, отгоняя сор ладошкой, тут его медведь и попутал. Как рявкнет над самым ухом! Зачем-де ты мою бражку тревожишь? Ханурик подскочил до небес, но кувшин не выронил. Заметил, что зверь собрался приголубить по-медвежьи, причесать когтистой лапой за кражу имущества, и пустился наутёк. Только пятки засверкали. Убежать убежал, но несчастья только начинались. Мстительный леший его заблукал так заблукал! Три дня Сотон из таёжных дебрей выбраться не мог. И по солнцу ходил, и ручьями спускался, чтобы выбраться на берег Тёмной, – всё зазря! Кружил его лесовик свирепо. Видно, обиделся на что-то. От лешачьего морока избавиться нетрудно, коли лесунку ублажишь, да ни одной, как на грех, не попалось. Вот так всегда: их не сыскать, когда нужны!

Лишь на третий день припомнил Сотон разговор с холмградским Роем. Треух тогда говорил, что следует перезастегнуться наоборот. Внимательно оглядел себя, но застёжек не обнаружил. Тогда воспользовался вторым советом: вывернул рубаху и надёл шиворот-навыворот. К закату третьего дня к ненаглядной Буус вернулся. Извлёк бультыль из мешка, а в ней содержимого не больше половины, да какой половины? Куда меньше, если шелуху отцедить.

Проклял он и медведя и лешего, бабе неповинной синяков понаставил. Хорошо, не убил, сынки взрослые не позволили, скрутили отчима, как ни буйствовал, ни буянил. Лежал Сотон на постели, связанный по рукам и ногам, и лютой клятвой клялся, что он не он будет, ежели лешему поганому не отомстит достойной того местью памятной.

А как можно досадить лесовику? Ну, скажем, деревья почем зря погубить. Либо пал по тайге пустить. Но пожар дичь распугает, сиди потом сам голодный без свежанины. А ближний кедрач пожжёшь, придётся из дальней таёжки мешки с орехами волохать, дорогой длинною ноги бить. И всё это месть кривая, обидеться лесовик обидится, но урону не понесёт. А вот как бы его самого зацепить? Чтобы горько пришлось не берёзкам, не осинкам, а их опекуну? Как убить или хотя бы ранить почти бессмертное существо?

Задачка!

Другой бы вовек её не решил, а ханыга – запросто!

Пяток дней поублажал супругу беспамятно, на шестые сутки в лес отбыл. Пошумел в тайге, почем зря по деревьям топориком потюкал. Срубить не срубил, не было печали эдакие стволы насквозь прогрызать! Поругался, поаукал и будто бы спать завалился. Топор рядышком небрежно бросил. Захрапел притворно, да и задремал, разомлев на солнышке. Проснулся от треска и воя. Это лесовик, шумом привлечённый, узрёл мужика-растяпу и решил топор слямзить. В хозяйстве, мол, и насморк пригодится. Ухватился за топорище, да ногой зацепился за петлю настороженную. Та вкруг лешачьей ноги затянулась. Иножитель дёрнулся и освободил рогатинку, которая отпустила ветку пригнутую. Тут и взвился лешак в небеса, верёвкой притянутый. Заорал, задёргался, а освободиться не умеет. На что уж он существо текучее, а всё ж петля хитрее: чем тоньше становишься, тем она плотней стягивается.