Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники - [13]

Но князь Голицын уехал лечиться за границу и вскоре умер, а начальство стало отказывать Гаазу менять прут на кандалы. Доктор пишет жалобу новому губернатору, но тот предлагает вообще «удалить сего доктора от его обязанностей». Неистовый доктор пишет горячее письмо прусскому королю, умоляя сообщить об этом своей сестре, русской государыне, которая бы, в свою очередь, поведала бы государю об ужасах ссылки на пруте. Но и это не помогло. Новый градоначальник находит предложения господина Гааза «не заслуживающими внимания». Семидесятилетний доктор Гааз, прочтя это, заплакал. «Один, – пишет Кони, – без всякой помощи, окруженный неуловимыми, но осязаемыми противодействиями…»

Как это знакомо, когда тебя незримо морально избивают, как будто резиновыми дубинками, которые не оставляют следов, но душу превращают всмятку. Однажды, должен впервые признаться, и наша комиссия не выдержала ударов. Не имея возможности донести это наверх, в отчаянии обратился я к госпоже фон Штудниц, которая, встречаясь с женой нашего Президента, смогла бы через нее передать наше письмо. История, как видите, повторяется. Хотя нам, как и доктору Гаазу, спасти положение не удалось.

Не могу не упомянуть здесь о том, что именно господин фон Штудниц и его супруга создали благотворительный фонд помощи российским заключенным «Перспектива» и даже сейчас, закончив пребывание в России, остаются его покровителями.

Из биографии доктора Гааза известно, что он предлагал, по примеру Гамбурга, ввести в Москве скорую помощь, ибо, не получив своевременно помощь, умирало много народу. Ему отвечали, что мера излишняя и бесполезная, ибо, при каждой части города есть положенный по штату лекарь. Доктор втолковывает другим врачам о пользе прививки от оспы. Его бумагу отсылают «по принадлежности», то есть кладут под сукно. Доктор просит создать при больнице бесплатные кровати для бедных, ибо в приеме отказано трем тысячам больных и многие прямо на улице скончались. Ему снова отказывают. Лишь построив арестантскую больницу, доктор вопреки запретам лечит там и бедняков. Кони отмечает его главную черту: гармоничное согласие слова и дела.

Каждому акту помощи арестантам противопоставлялись тысячи препятствий со стороны администрации, которая обвиняла его в «беспокойном характере» или даже в «неблагонадежности», поскольку он чужеземец, из немцев. «Конторе неизвестно, – пишут в одном из доносов, – какими путями достиг, будучи иноземцем, доктор Гааз чинов». Сейчас бы, наверное, его обвинили в коррупции, даже в шпионаже, а наша бдительная Дума потребовала бы немедленного вмешательства прокуратуры, как это случилось с господином Соросом, многие годы безвозмездно помогавшим спасению нашей культуры и науки.

Но доктора Гааза таки обвинили в перерасходовании средств, когда он ремонтировал тюремную больницу, и 19 лет вели расследование, несмотря на письменное обещание доктора заплатить сумму из собственных средств. Которые, правда, он все и давно потратил на нужды заключенных. И хоть через много лет его оправдали, но цель отомстить честному человеку, уязвить его в самое больное место, была достигнута.

После шестнадцати лет работы доктор Гааз обращается с просьбой о российском гражданстве. «Я посвятил свои силы на служение страждущего человечества в России и не получил право на усыновление, говоря, что я иноземец. Я буду весьма несчастлив».

Но это исключение. Доктор никогда не жаловался и не рассказывал о себе, только о заключенных. Он не пил, ел умеренно, но, когда угощали фруктами, клал в карман: «Это для больных».

Обличая мучительную тюремную систему, Кони, видный юрист, который и сам потратил много сил на гуманизацию тюрем, пишет: у этих тюрем мрачные сырые своды, грязные окна без света и воздуха, традиционная «параша» в углу. Помещения битком набиты народом, и вследствие отравленного воздуха еженедельно приходилось уносить в больницу более десяти человек. Для сравнения скажу, что тюрьмы, которые мы посещали спустя два века, практически были те же самые, постройки екатерининских времен, только на окна надеты так называемые «намордники», с которыми света и воздуха стало еще меньше. Сохранялась до наших времен и «параша», и грязь, и отсутствие гигиены, и большая скученность, когда заключенные спят в очередь. Но вот доктору Гаазу, несмотря на все противодействия, удается, за счет спонсоров, отремонтировать одно крыло пересыльной тюрьмы и придать ей вполне человеческий вид: большие окна, светлые стены, зеленые насаждения во дворе. Он же организует для арестантов мастерские: сапожные, переплетные и даже школу для детей арестантов.

О детях скажу отдельно. Доктор Гааз хлопотал, и это часто ему удавалось, чтобы маленьких детей не разлучали с родителями-заключенными. Стоило бы здесь прочитать коллективное письмо, переданное мне недавно молодыми женщинами во время посещения одной из колоний. В письме рассказывается о запрете там, на Севере, носить для тепла брюки, невозможности лечить зубы, их просто выдирают, так как нет зубного врача. Но главная беда – дети этих женщин, которые находятся до трех лет в доме ребенка при колонии, а после их навсегда разлучают с матерями и отдают в детдом. Где же наши доктора Гаазы, отчего они сегодня молчат?!