Все, что было у нас - [48]
Вообще-то, первые три месяца мне было не по себе: все представлялось, как кто-то открывает дверь и забрасывает гранату. Первые три месяца я из-за этого заснуть не могла. А потом свыклась с мыслью о том, что предотвратить этого никак не смогу, поэтому можно о том забыть и поспать чуток, а если проснусь на следующее утро — уже хорошо.
Во Вьетнам я прибыла через Лонгбинь. Там был ротационный лагерь, Кэмп-чего-то-там, не припомню, как он назывался. Когда мы выехали на автобусе из аэропорта в лагерь, то первое, что я увидела, был вьетнамец, который мочился, стоя на обочине. И я подумала: «Бог ты мой, что за отсталая страна». Тут же увидела щиты с рекламой «Кока-колы» и подумала: «Странно-то как. Непривычное сочетание». По всему городу виднелись заграждения из колючей проволоки.
В первую же ночь соседний объект был обстрелян. Убило пару парней. Я пошла туда, а там в казарме зияла большая дыра, и тут меня осенило… Всё. Вот она я, в гуще войны. Война кругом повсюду. В тот день я отправилась в Биньтхюй, и тогда я — наверное, в первый и последний раз — заплакала. До меня дошло, что я тут за половину земного шара от дома, и уехать домой не смогу — даже если захочу. Я подумала: «Что же я наделала? Вокруг эта богом забытая страна. Меня могут убить. И к маме с папой не сходишь». Хотя… После этого я ещё пару раз плакала, но в первую очередь из-за своих пациентов, когда они умирали.
Господи, вспомнить только — какими же их привозили, искромсанными напрочь. Даже не верилось. Когда впервые прилетел медэвак, я сразу же с этим столкнулась. Тогда я ещё особенно не переживала. Это позднее уже начала сильно переживать, когда пришлось глядеть на это снова, снова и снова.
Но вот что интересно: больше всего я страдала из-за того, что постоянно видела одно и тоже. И, вместо того чтобы делать не знаю что, я этим прониклась. Я обратила свою боль в гнев и ненависть, и обрушила их на вьетнамцев. Знаешь, в голове такое подчас творится, когда думаешь, как выживать… ни на что не похоже. Я не считала вьетнамцев людьми. Человеческие существа, но не люди. Они были не такие, как мы, а потому их вполне можно было убивать. Сейчас-то я понимаю, что они совершенно такие же, как мы. Но в то время…
Когда оставалось уже немного до отъезда, я ужинала однажды с флотскими ребятами, лётчиками, и рассказывала им о своих настроениях. Они тогда сказали: «Слушай, давай ты с нами слетаешь? Сядешь за пулемёт, если хочешь — буйволов постреляем». И я подумала: «Нет уж, животных убивать я вовсе не хочу». Людей убивать — это нормально, но убивать животных нехорошо. Но я же их за людей не считала, поэтому… А потом меня начало подмывать пострелять в них, и я подумала: «Мне в стране недолго осталось, а если я пойду и начну стрелять, вдруг и по мне стрелять начнут, ранить ведь могут». Этого мне не хотелось.
Я и не понимала, что значит ненавидеть, пока… Я начала мечтать о том, как приставлю пистолет 45-го калибра к чьей-нибудь голове и увижу, как она разлетится на куски. Я часто о том мечтала. И долгое время была уверена, что появись вьетнамцы в моей стране — я их обязательно всех поубиваю. Ну, разве что меня удержало бы то, что здесь убивать людей против закона. Мысли всякие в голову приходили… Я была… Помню, как одна медсестра сказала: «Как ты, не против поработать в палате для вьетнамцев?» Я ей сказала: «Нет, я их, наверное, всех поубиваю». Она ответила: «Ну ладно, тогда тебя туда, наверное, переводить не будем».
Дико, да? Такие дела творились… Понимаешь, мысли какие? — вот ребёнок умирает — ну и что? Война ведь. Дети погибают. Ты убиваешь их, они убивают тебя. Женщины убивают тебя, ты их убиваешь. И всё. Какая там Женевская конвенция? Нет никаких правил. Ничего нет.
Самой собой, зачастую ветераны приходили из Вьетнама озлобленными, и когда что-нибудь их раздражало, некоторые находили выход в том, что зверели. А ведь во Вьетнаме все были при оружии. И применяли его там друг против друга. Привозили к нам ребят после таких перестрелок, особенно часто, когда выход в город запрещался — ну, когда ребята не могли выбираться в город к девчонкам. Они тогда начинали друг в друга стрелять. Практически каждую ночь кого-нибудь подстреливали. Как-то ночью один парень сорвался с катушек, взял пистолет и пошёл в душевую. А там другой парень душ принимал, и он в него выстрелил, убил и побежал. Ребята из военной полиции и один из офицеров, который нёс ответственность, побежали за ним и начали стрелять ему по ногам. Он обернулся и подстрелил одного из полицейских, в голову попал. И дальше побежал. Одного из офицеров ранил в грудь, с правой стороны.
Я тогда на работе была. Когда их доставили, меня позвали в палату для тяжелораненых. Мы пытались откачать всех троих одновременно — а выжил как раз тот, убийца. Я впервые увидела, какие раны бывают от 45-го. Глазам не поверила — пуля из него проделала в груди огромную дыру. С одного бока мы вставили дренажную трубку. Я смотрела-смотрела, как кровь всё выливается и выливается из трубки, и сказала: «Погодите, переверните-ка его». Трубка у него из спины торчала. Прошла насквозь, и всё.
